Размышления аполитичного - [185]

простительной и даже оправданной. Я вижу сходство этого примечательного вчуждения с таковым нашего добровольного литературно-политического француза — сходство и различие. Чемберлен и впрямь в той же мере стал немцем, как наш литератор цивилизации — французом. Различие в том, что он живёт в Германии, лично, физически, что чувствует силы и действительно обладает силой сохранять свою веру и любовь вопреки крайне убогой реальности, которую имеет перед глазами и от которой точно так же страдает. Литератор же цивилизации бегает Парижа. Как Генрих Гейне отправился в Париж, чтобы иметь возможность любить Германию романтически, издалека, наш герой туда не поедет ни за что, даже на восемь дней, щадя свою идейную, экзотистскую любовь к Франции. Поскольку вообще-то он знает, что французская реальность протрезвит его за сорок восемь часов. Что это? Если оно и заслуживает более ласкового прозвания, чем трусость, так лишь одного — эстетизм.

Ещё два слова — и довольно. Утверждение, что политизированное искусство полностью противоположно эстетскому, с нашей точки зрения, тем самым опровергнуто окончательно.

Политического моралиста, человека внутренней политики и национальной самокритики мы знаем как сатирика. Сатира, «бичующая» сатира — разумеется, важнейшее средство его политической и социал-критической педагогики. Но. будучи искусством, сатира всегда до известной степени самоцель, она доставляет удовольствие, нравится — как изготовителю, так и потребителю, — вне зависимости от своей воспитательной пользы. Выражаясь предельно артистически, можно было бы сказать, что прежние русские «обстоятельства» оправдываются двумя-тремя гениальными сатирическими произведениями, поскольку стали для них поводом, и, будь «обстоятельства» не столь яркими, произведения неминуемо вышли бы тусклее.

Стало быть, объект сатиры, «обстоятельства» сатирику в известном смысле нравятся, поскольку именно они дают ему возможность оказывать воздействие. Однако немецкие «обстоятельства» нашему политическому сатирику вообще-то не нравятся — это нужно понять. Не нравятся не только с моральной, но, по большому счёту, и с художественной точки зрения политической сатиры. Признаем, общественно-политические обстоятельства Германии отнюдь не столь литературоспособны, они не имеют того сатирического шарма, как у «по-настоящему политических народов». А потому сатирик испытывает потребность их стилизовать, на свой вкус усовершенствовать, то есть озападнить, одемократить; совершенный, художественно желательный объект сатиры для него — лишь насквозь политизованное, демократизованное общество, и, говоря о Германии, сатирик его предвосхищает. Он, выходит, рисует сатирическими красками не реальную Германию, а идеальную, развесёлую, такую, какой она уже стала в его мечтах, Германию с «политической атмосферой». Он антиципирует демократию и потому способен на творчество; его сатира «жизнью своей подаёт вам пример того, чем вы должны слать».

Один пример — безобидный и невзрачный. Вспоминаю сцену из современной комедии, где некий политик, делегат, или, точнее, депутат, красноречиво-патриотически представляется каким-то гражданам, своим избирателям, разумеется, или тем, кто должен направить его в парламент, то бишь в ландтаг или рейхстаг. «Промышленность! — восклицает он, и после каждого слова будто следует помпезно-патриотическое рукопожатие. — Торговля! Земледелие! Армия!» Больше ничего не помню. Было бы ошибочно полагать, что наш сатирик глух на совершенно не немецкий, абсолютно иноземный акцент этой сцены, что ему медведь на ухо наступил. Никакой медведь ему на ухо не наступал, но ухо это в полном восторге. Однако сатиру, которая, заскучав от национальной реальности, «бичует» перевод, чтобы тот стал национален, — такую сатиру вполне можно назвать эстетской.

Это всё забавная сторона дела. Есть, однако, и серьёзная, и тут придётся сказать пару слов о социал-критическом экспрессионизме. Говоря в целом и сильно сокращая, экспрессионизм представляет собой художественное направление, которое, в резком отличии от пассивности импрессионизма с его смиренной рецепцией и воспроизведением, глубоко презирает подражание реальности, решительно отбрасывает всякие перед ней обязательства, заменяя их самовластными, взрывными, бесцеремонно творческими предписаниями духа. И это прекрасно, хоть, конечно, не вполне ново. Искусство никогда не являлось подражанием действительности, слепки с природы сроду искусством не считались. Никогда не было оно и простым претерпеванием; пассивное искусство немыслимо, оно всегда было активно, было волей к духу, к красоте; суть его извечно составляли стиль, форма и отбор, усиление, возвышение, обезвеществление; и творчество любого художника — крупного и не очень — это пребывающий в себе космос, несущий на себе печать своего создателя. И импрессия, и экспрессия во все времена почитались необходимыми элементами художественного, один без другого беспомощные, пусть их соотношение и менялось, пусть порой преобладали, основным душевным законом художничества становились радость, верность и сила, оплодотворенная натурой, а порой — инстинкт