Размышления аполитичного - [183]

Беспощадная картина эта — беспощадная не из-за отстранённости и ненависти, а от страстной любви, глубокой привязанности, глубокой скорби — великолепна и широка. Тут и искусство: «Религия Числа — числа зрителей и суммы сборов — довлела над художественной мыслью этой меркантилистической демократии». Тут и критика, падающая ниц перед «божеством наших дней», Всеобщим Избирательным Правом. Тут, в духовном, и анархический дилетантизм, «механическое удовольствие от разъятия, разъятия до последнего предела» в сочетании с «чувственностью [писательствующей] потаскухи», а с другой стороны, фанатизм, политический зилотизм, ежедневные призывы к гражданской войне, в основном лишь риторические, «но хватало наивных умов претворять в действие мораль, изложенную другими на бумаге». Ещё великолепные зрелища: «Департаменты, вознамерившиеся отделиться от Франции; дезертирующие полки; спалённые префектуры; конные сборщики налогов во главе жандармских рот; вооружённые косами крестьяне, что кипятят воду в котлах, дабы оборонять церкви от вторжений вольнодумцев, которые те предпринимают во имя свободы; народные избавители, которые забираются на деревья и оттуда обращаются к [южным] винодельческим провинциям, восставшим против [северных] провинций, изготовляющих крепкие напитки. (…) Республика заискивала перед народом после чего рубила его саблями. Народ со своей стороны проламывал головы кой-кому из сынов народа офицерам и солдатам. Так одна сторона доказывала правоту своего дела другой»… Тут и политики, социалистические и радикал-социалистические министры, эти апостолы бедных и голодных, строящие из себя знатоков утончённых удовольствий. В частных разговорах — скептики, сенсуалисты, нигилисты, анархисты, которые, лишь доходит до действия, становятся фанатиками. «Невежественные дилетанты, едва дорвавшись до власти, превращались в мелких восточных деспотов. […] Их ум был скептичен, но темперамент — деспотичен. Слишком велик оказался соблазн употребить потрясающий механизм централизованного администрирования, созданный некогда величайшим из деспотов, и не злоупотребить им. Отсюда вышла своего рода республиканская имперскость». Дальше — больше. Дальше то, что, коли желаемое станет действительным, произойдёт и в Германии. «Политика считалась доходной, хоть и сомнительной отраслью торговли и промышленности. Интеллигенция презирала политиков, политики презирали интеллигенцию. Однако недавно наметилось сближение, а вскоре и союз политиков с худшим родом интеллигенции, На сцену вышла новая сила, замахнувшаяся на неограниченное господство над мыслью, — вольнодумцы. Они сговорились с другой силой, увидевшей в них усовершенствованный приводной механизм политического деспотизма. (…) Уморительнейший балаган: тысячам этим жалких баранов, чтобы «думать вольно», пришлось сбиваться в стада. Правда, вольность дум состояла в том, чтобы во имя Разума запрещать её другим, ибо они уверовали в Разум, как католики верят в Пресвятую Деву»… Славно, нечего сказать, но мы, ей-богу, наблюдаем эту картину без злорадства, без национального высокомерия, лишь с известным удовлетворением, которое она приносит нашему пессимизму и чувству справедливости, нашей неприязни к экзотической потребности немецких галломанов в просветлении. Процветают шпионаж и доносительство; клерикальный шпионаж и доносительство соперничают с масонским, а республиканское государство украдкой споспешествует этим нищенствующим монахам и иезуитам Разума, терроризирующим армию, университет, все государственные учреждения… Некоего майора в отставке, бывалого африканца, убивает бедственное положение армии, «требование писать доносы и, следовательно, вброшенная в офицерскую среду подозрительность, унижение от необходимости исполнять бесстыдные приказы каких-то невежественных и злобных политиков», «злоупотребления армией для достижения низких полицейских целей, для конфискации церковной утвари, разгона рабочих забастовок, оказания личных услуг, мстительности правящей в данный момент партии, то есть мстительности обуреваемых радикальными и антиклерикальными настроениями обывателей, которые противостоят остальной стране»… Они «принялись очищать искусство. Почеркали классиков семнадцатого века, не позволяя имени Божьему осквернять басни Лафонтена. Не разрешали его и в [старинной] музыке; радикализм[243] пришёл в негодование, когда в публичный концерт осмелились включить духовные песни Бетховена. Он потребовал изменить слова. (…) «Что? — спрашивал Кристоф вне себя. — Республика?»

Но такая республика есть анархия, где пример подают вожди, «где непоследовательная политика гоняется одновременно за десятью зайцами и по дороге упускает одного за другим, где воинственная дипломатия уживается с миролюбивым военным министерством, военные министры в целях совершенствования армии её разрушают, морские министры подстрекают рабочих арсеналов, а военные инструкторы проповедуют ужасы войны, где все заполонили офицеры-дилетанты, судьи-дилетанты, революционеры-дилетанты, патриоты-дилетанты. (…) И как зловещее эхо примера сверху, пошла разрушительная работа снизу: учителя учат [презрению к авторитету и] бунту против отечества; почтовые чиновники жгут письма и телеграммы; фабричные рабочие сыплют песок и наждак в зубчатые механизмы машин; арсенальные рабочие разоряют арсеналы и поджигают корабли, чудовищное разрушение плодов труда трудящимися, уничтожение не богатых, но богатства мира. А как венец всего духовная элита нашла себе забаву во имя