Размышления аполитичного - [182]

Ещё он восклицал: «Это я-то отщепенец? Люблю я отечество или нет, я сам отечество!» Явная, жульническая, вывернутая наизнанку неправда. Он не отечество. Он пе только не отечество, но со своим духовно-политическим культом чужого дошёл до того, что ни в мыслях, ни в понятиях, ни в чувствах не имеет с собственной народностью уже ничего общего. И ему не трудно было достигнуть такого рода идентичности с отечеством. Никогда душу его не трогала, дух не питала немецкая музыка, он не понимает и не хочет понимать из неё ни звука. Ни глотка не испил он от изысканного хмеля немецкой метафизики, ведь она не содействует прогрессу, а потому не opportune. К крупнейшим представителям немец-кости он относится с неприязненным изумлением, с глубокой враждебностью. В его отношении к Гёте, антиполитику, квиетисту и эстету, мы уже разобрались. Что касается Бисмарка, то существует даже его портрет кисти литератора. Под ним нет подписи «Бисмарк» (и пламенея «страстью», всё-таки не следует забывать об осторожности), но сомнений быть не может. Вот этот портрет: «Человек власти, обыкновенный барин, совершенно бесполезный, если быть барином у него не получается. Бессмысленная сажень в массивных плечах низвергнутого владыки, только и ждущего, как бы вернуться, кроме власти не имеющего ни духовных запросов, ни занятий и готового на всё, лишь бы снова вершить власть, готового отречься от своего прошлого, даже, если нужно, поставить на карту жизнь монарха, поскольку тот всегда был предлогом для удовлетворения властного инстинкта своего покорнейше-то слуги…» В любой казарме можно встретить такого учителя младших классов: прослужил год и брюзжит, что военным не хватает «духовных запросов»… Ну да ладно. Тут перед нами основатель земной Германии — vu à travers un tempérament[241]. Большие немцы подразделяются на эстетов и дорвавшихся до власти грубиянов. Вредители, разумеется, оба. Но сам литератор цивилизации, любит он их или нет, — большой немец.

* * *

Одной из разновидностей политического эстетства является экзотизм, заключающийся в прямо-таки физическом отвращении к родному, домашне-действительному и пылкой, романтической, мечтательно-приукрашательской вере в превосходство, благородство и красоту далёкого и чужого. Тот, кто жизнь собственного народа и окружающую этот народ человеческую реальность считает по большей части мерзкой и низкой, с художественной точки зрения пригодной лишь для самой гневной сатиризации, а прекрасное, истинное, возвышенно-человеческое ищет и находит, или внушает себе, будто находит, по ту сторону государственных границ, — несомненно, эстет. Это констатация и лишь наполовину упрёк. Состояние отвращения к действительности, неспособность реагировать на неё иначе как гневно-сатирически, перенос красоты в недействительное или наддействительное, в самом деле, к лицу лишь одухотворённому судии, чувствительному человеку искусства, а то, чего нет в наличии, в известном смысле недействительно. До абсурда и инфантилизма, до возмутительной несправедливости дело доходит, когда преображённую любовью недействительность, идеалистически вымечтанное начинают принимать за действительность, за где-то там существующее, короче, за жизнь, тем самым терроризируя, подвергая поношениям и оскорблениям жизнь близкую, жизнь собственного народа.

Именно в этом экзотизме повинен наш политический эстет, когда говорит о Франции. В том, что Франция — его страна, родина его души, мы убеждались не раз. Да и как ему по любить её, не ставить выше всех отечеств на свете? Власть политики! Власть женщин! Власть литературы! Власть разума! И когда читаешь у Роллана: «Кристоф был раздавлен разговорами с некоторыми из этих малахольных умников. Его представления о Франции оказались опрокинуты. В согласии с общепринятым мнением он считал, что французы — уравновешенный, общительный, терпимый, свободолюбивый народ. А увидел одержимых абстрактными идеями маньяков, помешавшихся на логике, готовых пожертвовать людьми какому-нибудь из своих силлогизмов. Они только и говорили что о свободе, но меньше всего были способны её понять и вынести. Нигде он не встречал более холодных и жестоких деспотов — деспотов из умственной ли страсти, или же поскольку они всегда должны были быть правы»[242], — когда читаешь такое, каждое слово складывается в узнавание, и до конца понимаешь: да, наш политик духа — француз, его любовь к Франции — натуральнейшая любовь к отечеству.

Однако любовь к отечеству должно хоть как-то держать в узде знание, некий скептицизм и критика, чувство реального и справедливость, иначе она вырождается в слепой, злобно-мечтательный шовинизм. Но, Боже мой, что же литератор цивилизации делает из Франции, республиканской Франции, действительность которой для не очарованного взгляда ведь как на ладони — что в литературе, что в жизни! Стоит лишь на мгновение поддаться героической прозе, которую он разматывает в честь экзотической родины, как распахиваются чертоги правды, свободы, света, совершеннейшего великодушия, демократии и духа; республиканская Франция нашего литератора для него — страна «легчайшего гнёта», vie facile под покровом духа. Слушая его, можно забыть, что «местечко Париж», согласно суждению самих французских писателей, жёстче, жесточе других городов по отношению к бедности. Забыть, что демократический прогресс хоть и добился там отделения церкви от государства, но, едва лишь речь зашла о выполнении элементарных требований социальных приличий, сложил оружие перед цепким интересом рантье (или обратил его против народа). Отчаянные, анархические бедствия этой государственной жизни, разложение партийной сущности, грязное соперничество клик, упадок политической морали, густой чад коррупции и скандальности, окутавший Третью республику, нашего мечтателя не смущают. Я тут заявил, что злоупотребление критикой, которой чужой народ подвергает себя устами своих писателей, видится мне интернационально нелояльным средством. И всё-таки, пожалуй, допустимо вое-пользоваться ею, сослаться на неё в диалоге с соотечественниками, красоту видящими лишь там, а дома — одно низкое, ненавистное. Не так давно мы получили в немецком переводе том большого романа Роллана, не столько изображающий, сколько анализирующий парижскую жизнь Жан-Кристофа. Я, вопреки своему обыкновению, не забываю, что книга доступна всем, в том числе и нашему литератору цивилизации, который, однако, будет от неё бегать. Обещаю не утопать в цитатах, не выписывать для характеристики республиканской Франции целые страницы с детским желанием доказать, что эта Франция — такая же реальность, как и любая другая, а в некоторых отношениях — побезнадёжней и победственней любой другой.