Размышления аполитичного - [181]

, а это, без сомнения, политика и наших политиков от belles-lettres, только у нас она обычно имеет не националистическое, а радикалистское содержание. В этом разница, но разница единственная, другой нет. Национальное своеобразие, немецкость наших политиков от belles-lettres исчерпываются антинационализмом. Я не говорю — космополитизмом, ибо немецкий космополитизм, пожалуй, всё-таки нечто иное. Для доказательства немецкого космополитизма в этой войне недостаточно было ораторских речей про «сабли» и «справедливость» по примеру председателя французского парламента. Этого, откровенно говоря, для немецкого космополитизма маловато. Убого-германофобский риторически-революционный дух Франции, ссылаясь на гуманиста Гёте и европейца Ницше, поскольку они, дескать, тоже были антинационалистами, требует от нас готовности к поддержке и одобрению, которые сегодня хромают. Года три как хромают. Эти игры были возможны «в сумерках эстетской эпохи». А сегодня хватит. Хватит глотать фразы вроде: «Всё, что написано по-немецки, немецкое», или: «Любое художественное или духовное направление, сформировавшееся на немецкой земле, немецкое, нравится оно нам или нет». Неправда. Больше не удастся навести тень на плетень, а мы со своей стороны не видим оснований благородно молчать и из чистого добросердечия называть белым то, что просто-напросто и совершенно очевидно чёрное. Зачем вообще эти игры со словом «немецкий»? Зачем настаивать или хотя бы мириться со званием, которое ты презираешь? Последовательности, господа! Откажитесь от него! «Немец-кость не в теле, а в деле», — говорит Лагард. Сошлитесь на эти слова! Скажите лес: нет, никакой я не немец, хоть и немецкого происхождения; по духовному своему складу, по всей своей культуре я француз и веду себя соответственно. Было бы честно. Была бы констатация факта, в котором на выбор позволительно усмотреть, может, преимущество, а может, что-то ещё. Вероятно, не все в обязательном порядке усмотрели бы тут преимущество; вероятно, нашлись бы и такие, кто в данном феномене — немец, который, но рождению, окружению будучи всё-таки немцем, во всём думает, чувствует, говорит и пишет, как француз, — усмотрел бы скорее странность, игру природы и отнесся бы к ней так, как к игре природы и относятся: глаз не отвести, хоть и немного мутит. Это, повторим, вероятно. Но совершенно невероятно, чтобы в Германии подобное заявление подвергло заявителя опасности или причинило ему вред.

Хотелось бы повторить: это безопасно и безвредно. Зачем пируэты, ужимки вроде: «Я немец, именно потому что враждебен всему немецкому»? Совершенно необязательно. Поношение Германии в Германии не повредит никому, напротив! И нашему политику от belles-lettres это прекрасно известно. Я, право, отрицаю тут какую-то смелость. Это смело во Франции, там смелость — и куда бо́льшая осторожность. Но у нас? Подобное воспринимается как смелость и тем самым тут же перестаёт ею быть. «Византийство» по отношению к нации — как будто в Германии оно приносит уважение! Как будто больше не уважают как раз обратное, несправедливейшую «справедливость»! Говорят о «спекуляциях на национализме». Если такое и встречается, то в расчёт не принимается. В расчёт принимаются спекуляции на антинационализме, они цветут не менее пышным цветом, поскольку цветут в «более духовной» сфере, а мужества — мужества тут вовсе не требуется. Заблуждаться на этот счёт может лишь самая грубая поверхностность, лишь сиволапая недалёкость «власти», плодящая весьма признательные ей за это акты мученичества. «Практическая жизнь», «действительность», где власть затыкает рот «духу» (чему власть затыкает рот, то, разумеется, непременно «дух»), весьма неполно отражает положение дел, даже сбивает с толку. Мужество нужно сегодня для того, чтобы исповедовать себя немцем, немецким бюргером, чтобы говорить о причастности по крайней мере доли своего естества, и предположительно самой ценной доли — национальному. Для обратного сегодня требуется ровно столько мужества, сколько его имеется у любого литературного пакостника.

Повторяю, к чему ужимки и пируэты, когда литератор цивилизации прекрасно знает, что враждебность Германии в Германии никому не повредит, что демонстрировать её совершенно безопасно, даже почётно? Совершенно ни к чему было восклицать: «Это я-то антинационален? Долго ещё национальными будут черты, которые без меня такими не стали бы. Ваша народность благодаря мне станет шире, чем сегодня, я жизнью своей подаю вам пример того, чем вы должны стать!» Какое жульничество духа! Какое извращённое ниспровержение скромного разума! Народность усиливается и обогащается совершенно иначе — иначе, чем думает или уговаривает себя думать литератор цивилизации. Народность усиливается, обогащается, осознаёт самоё себя при виде самых сильных, ярких, подлинных, парадигматически-совершенных великих своих сынов. Но это придающее силы познавание — лишь узнавание глубинно, исконно родного. Ни одна черта Лютера, Гёте или Бисмарка не стала благодаря им немецкой, будучи прежде кельто-романской. Разве Арминий Клейста не предвосхитил в поэтически-пророческом слове личность Бисмарка? У себя дома Мадзини, с «догмой равенства» и «революционным символом», был подлинный, не чужой политический масон. Чужд его дух в Германии; у него в стране, повторяю, — нет. Там он законнорожденный, столь хорошо знакомое выражение расы. Его могли ненавидеть, преследовать, но он ни на секунду не выбивался, не выламывался, не казался диковиной, монстром, экспонатом кунсткамеры, телёнком о двух головах; не умолчим и о том, что у Мадзини (как даже и в случае Золя) «единство мысли и дела» не осталось литературной фразой, его политические манифесты и прокламации были лить литературным осадком жизни настоящего борца и мученика, ставкой в которой был сам человек и которая потому даже у противников непременно должна была найти не только национальный отклик, но и человеческое уважение. Но какой же, собственно, пример подаёт нам своей жизнью наш активист от belles-lettres? Неужто он всерьёз полагает, что этот его пример, это суетливое революционное литераторство когда-нибудь назовут немецким?