Размышления аполитичного - [179]
Притворно согласившись, будто эта выдуманная противоположность отражает какую-то реальность, я пытался дать различные определения эстетизму, дефинируя его как просвещённость, справедливость, свободу, веру в искусство. На самом деле существует единственная ему дефиниция, и её я тоже приводил. Эстетизм, принимает ли он форму судорожного культа порочно-красивой жизни или риторически-решительной «любви к человеку», есть бессилие в жизни и в любви, щедро жестикулирующее, высокоодарённое бессилие. Только и всего. И лучше не разбираться в сути хвалёной «любви к человеку вообще». Это побочная эротика. Там, где её провозглашают, где ею бахвалятся, в серединке она обычно хромает… Это лозунг, боевой клич антиэстетизма, суть которого выдаёт именно его рекламная морально-бойцовская поза: это тоже-эстетизм, ещё-эстетизм. Не знаю, политик ли ещё антиполитик. Но что антиэстет, политик духа и демократ от belles-lettres — тоже эстет, что его политицизм — лишь новая, неслыханная форма bellezz'ы, я убеждён очевиднейшим образом.
Bellezza прежде всего в его радикализме. Ударившийся в политику эстетизм всегда будет радикален, именно по причине bellezz'ы. Радикализм обычно путают с глубиной. Нет ничего более ошибочного. Радикализм — это красивая поверхностность, культ широкого жеста, доходящий прямо-таки до хореографии, что доказывает одна фразочка политика духа. «Свобода, — как-то воскликнул он, — это менады, танцующие танец разума!» Если уж это не bellezza, то даже не знаю, где её и искать. Это поэтическое переложение понятия нигилистически-оргиастической свободы, танцевальная политика, демонизированный Далькроз. В «Итальянском путешествии» есть слова, свидетельствующие о презрительной небрежности, точнее, небрежном презрении по отношению к такому политическому оргиазму[238] эстета. «От свободы и равенства, — говорится там, — можно получать удовольствие лишь в угаре безумия».
Чего в изобилии недостаёт политическому эстетизму, политику bellezz'ы и belles-lettres, так это, пожалуй, совести и чувства ответственности. Но откуда им и взяться, если никто, в том числе он сам, всерьёз не предполагает у него ответственности, не оценивает его слова в этом аспекте? Напротив, все, в том числе он сам, смотрят на них в первую и в последнюю очередь под углом зрения красоты, а то, что в них суждение, находит отклик, коли оно красотоспособно. Бог мой, он ведь в конце концов художник, а что в обители искусства значит суждение? И вообще-то он сам знает, что ничего не значит. Кто же судит о великом художнике по убеждениям, а о произведении искусства, даже искусства слова — по возможным последствиям? Он знает, что такой вопрос будет задан, и сам задаётся им украдкой. Но дело не в последствиях, дело в эффекте; политический художник донельзя жаден до эффекта, но жадность эту маскирует учением о том, что искусство должно иметь последствия, причём политические.
Его морализаторские разговоры про «ответственных» и «безответственных» поэтов могут доставать до небес — это всё-таки разговоры, которым в глубине души он не верит сам. Искусство невещественно, его волшебство в том, что оно «поглощает материал формой». Искусство безответственно, ему важен жест, красота, страсть, и художник остаётся художником, желает признания своего художественного дара не только, когда творит, но и когда говорит; это всем известно, и, положа руку на сердце, ему самому это известно лучше всех. Художничество — такая штука, за которой можно укрыться, когда в вещественной сфере всё немножко кувырком, за которой ты в полной безопасности, а это «кувырком» тебя ещё и почитает. Политик bellezz'ы позволяет себе вопиюще безответственные высказывания, поскольку точно знает, что ему за это ничего не будет. Чего только не покроет «темперамент» художника! В худшем случае он гениально даст маху. А даже если художник делает вид, будто требует, чтобы его принимали всерьёз, сам-то он «всерьёз» лишь до определённого предела. Он витийствует ради «страсти», красивой «страсти», ну а коли его сочтут до безрассудства, до тошноты легковесным, так он бегом в укрытие своего художничества, которое тут нисколько не страдает, которому это даже весьма идёт. От суждений, высказываемых им вчера, сегодня он может отказаться, как отказался от флоберовского эстетизма, которому они пришли на смену. Правда, высказывая эти суждения, он претендовал на истину в самой последней инстанции, говорил крайне аподиктично и категорично, оскорблял, ранил, тиранил, возможно, бесчестил и убивал — что с того? Он художник, имеет «право на страсть», и все, в том числе он сам, закрывают на это глаза.
Но как быть, если нет тут никакого права на страсть, поскольку нет истинного художничества, которое никогда столь мелко не злоупотребляет ни правом на страсть, ни самой страстью? Как быть, если тут фальшивое, неполноценное, интеллектуальное, вымученное, искусственное искусство и искусственная страсть, что и не страсть вовсе, а лишь судорожно-самодовольная лихорадка и бессовестность, скверный суррогат? Одним словом, есть ли тут
