Размышления аполитичного - [178]
Недавно нашим достоянием стала прекрасная книга — «Творчество Конрада Фердинанда Мейера», вышедшая из-под пера Франца Фердинанда Баумгартена. Автор характеризует Мейера при помощи цитаты, он называет его «заблудшим бюргером и художником с нечистой совестью». «Вошедшие в плоть и кровь бюргерские предрассудки, — дополнительно поясняет Баумгартен, — сводили на нет его художественную свободу, а искушения художнической плоти и крови отягощали совесть бюргера». Мейер, как и его Святой, знал-де, что принадлежит к увенчанному терновым венцом страдания человечеству, и подобно Пескаре и Анджеле Борджа отказался от страсти, брутальности и бессовестности. Прекрасно. Никто тоньше не почувствовал своеобразного очарования творчества швейцарца, никто точнее не сказал о нём: это очарование порождено особой, индивидуальной помесью бюргерства и художничества, вторжением протестантского духа в мир порочной красоты. Конрад Фердинанд мало походил на прошедшего через Ницше ренессансного эстета образца 1900 года, который механически перенял теоретическое антихристианство своего учителя; он бы никогда не совершил «предательство креста». «Car malgré tous mes efforts d'échapper au christianisme, — говорит Мейер в одном письме, — au moins à ses dernières conséquences, je m'y sens ramené par plus fort que moi chaque année davantage»[235]. Он был христианином, поскольку не путал себя с тем, что так хотел изображать, — с порочно-прекрасной жизнью; он сохранил верность страданию и совести. христианство, бюргерство, немецкость — несмотря на все романские наклонности в артистической сфере, это если не составные части, то, по крайней мере, главные качества его художничества, и всем им свойственна добросовестность, эта противоположность страсти. «Дело совести». «Тут, собственно, речь идёт о совести». Рассказывая в письмах о своей работе, он не скупился на подобные выражения. Такие, как он, вообще не горят «правами», но первое, что они презирают, — это «право страсти». В одной дружеской беседе Тонио Крёгер нашёл для этого настроя, этой неприязни окрашенные тихой улыбкой слова: «Господи, оставьте вы меня с вашей Италией, Лизавета! Я к ней равнодушен до брезгливости… Прошли те времена, когда я воображал, что моё место там. Искусство, не правда ли? Бархатно-синее небо, терпкое вино, сладостная чувственность… Одним словом, не люблю. Увольте. Вся эта bellezza[236] действует мне на нервы. И терпеть не могу всех этих страшно шустрых южан с чёрным звериным взглядом. У этих романских племён в глазах нет совести»… Нет, он не был эстетом, этот юноша-поэт со смешанным именем и смешанным существом.
Тот же Тонио Крёгер писал Лизавете: «Холодными гордецами, что плутают по тропам великой, демонической красоты, презирая «человека», я восхищаюсь, но не завидую им. Ведь если что и может превратить литератора в поэта, так это моя бюргерская любовь к человеческому, живому, обычному. Всё тепло, доброта, улыбка — отсюда, и порой мне кажется, будто это и есть та любовь, о которой сказано, что можно говорить языками человеческими и ангельскими, но без любви всё равно будешь медь звенящая и кимвал звучащий». Тут, правда, нашло отражение отношение к «жизни», существенно отличающееся от дионисийского культа жизни тех, кто плутает по тропам порочной красоты. Я назвал их «холодными гордецами», поскольку знал, как знаю и сегодня, что в моём «бюргерском» пессимизме, в моём отрицании жизни, которое покамест «не доросло до искусства», больше любви к жизни и её детям, чем в их теоретическом прославлении жизни. Ирония как любовь — ни один нерв в них и слыхом о таком не слыхивал. Самоотречение: тот, кто его не знал, — эгоист, полагающий, что сегодня его нашёл — и где же? Боже всемилостивый, он полагает, будто нашёл его в политике! И торжествующе-аморальный смысл слова «порочный» опять преобразился для него… нет, не в мораль — в добродетельность с внушительных размеров кулаками; порочным он сегодня считает размежевание искусства и политики!
В этих записках я для вида принял, для вида согласился с противоположностью искусства политического (или политизированного) и эстетского. Но то была игра, ибо, если серьёзно, кое-что про эту противоположность мне известно; известно, что она покоится на добровольном, щедро-добровольном и, нужно сказать, слишком уж удавшемся самообмане тех, кто её провозглашает; известно, что это неправда, что противоположности нет, что неверие в политику не обязательно делает эстетом, а «несущий служение» социал-моралист и глашатай решительной любви к человеку вполне может остаться архиэстетом. Он им и остался, это очевидно, этого не заметит лишь тот, кто замечать не хочет, поскольку ему важно «считать других хуже себя». У нас был истерический Ренессанс, теперь у нас истерическая демократия. Только вот этой лихой честности и артистической разнузданности уже не нужно декларировать собственную истеричность. Только вот воспринимает она себя всерьёз, в самый полный серьёз, возомнив себя самой нравственностью и воплощением добродетели, «сублимировав» то, что написано про неё давным-дав-по: «Я придал добродетели новое очарование — она стала казаться чем-то запретным. Против неё вся наша такая изысканная честность, она засолена в «cum grano salis»
