Размышления аполитичного - [176]

. Известен и личностный результат — мне, по крайней мере, известен. Это поповско-надменная, морализаторская уверенность в том, что благодаря вере ты лучше прочих, категоричное ханжество миссионера и фарисея в сочетании с вечной агрессивностью по отношению к несчастным «неверующим». Под «гуманностью» эта уверенность понимает принцип разума — упёрто-моральный, морально-упёртый. Она, если честно, и не социальна вовсе, поскольку лишена той доброжелательности, что проистекает из личной доброжелательности к человеку, притягивающей хорошее и, в свою очередь, раскрывающей в каждом самое лучшее, благородное. Она и понятия не имеет о терпимости, на уме у неё одно упорство, размежевание, доктринёрство вплоть до гильотины; несмотря на все вопли про любовь, ни улыбки, ни любви в истине, ни музыки, ни мягкости, один витийствующий зилотизм — тошнотворно.

Политик тошнотворен вне зависимости от того, «вера» у него на устах или «свобода». Однако когда я говорю: «Не политика, но религия», — то не бахвалюсь тем, что обладаю религией. Пусть она будет от меня подальше. Нет, нету у меня никакой религии. Однако если под религиозностью позволительно понимать ту свободу, которая есть не цель, а путь, которая означает открытость, мягкость, готовность к жизни, смирение, означает поиск, усилие и усердие, сомнение и заблуждение, путь, повторим, к Богу, а хоть бы и к чёрту, но только, ради Бога, не очерствелую категоричность и филистерство обладателя веры — что ж, от такой свободы и религиозности, пожалуй, кое-что есть и у меня.

В конце этой главы я хотел бы поместить два немецких высказывания о религиозности и свободе. «Эта жизнь, — утверждает Лютер, — означает не быть праведным, а становиться праведным, не быть здоровым, а становиться здоровым, не быть, а становиться». А Лессинг говорит: «Силы человека преумножаются не в обладании правдой, а в её поисках, лишь в этом и состоит его неуклонное совершенствование».

Эстетская политика

Странно! Перебираю книги небольшого, нажитого со временем книжного собрания, перелистываю страницы, натыкаюсь на строки, по доброй привычке подчёркнутые при чтении карандашом, и оказывается, что это не «красота» вовсе, а исключительно моралистические строки, нравственно-душевные вопросы. Вписано число, обозначающее год, когда та или иная книга впервые стала моей; иным пометкам уже немало лет. Я был молод и читал; я наслаждался, восхищался, любил и учился. Однако эстетическое, как я его ни любил, как ни старался ему обучиться, похоже, входило в меня само, карандаш мой приходил в движение отнюдь не там, где его откровения отличались особым изяществом. Я искал нравственного, морального, ему уделял внимание, ему придавал значение, пленяясь искусством, выдержанным в моралистическом ключе, скованным моралью; его воспринимал своим, мне удобным, исконно родным.

Вышел мой роман-хроника об упадке одного семейства, прошёл год, прежде чем он был замечен, и я пожал немало похвал и немалую славу. Однако из всех публичных обсуждений более всего меня порадовало одно, не потому что похвалило, а потому что дало определение, увязав книгу с итальянским, недавно переведённым романом Д'Аннунцио и противопоставив пессимистичный морализм моего повествования пышному эстетизму латинянина. Эту вырезку я носил в нагрудном кармане и любил показывать. Это было то, что надо. Таким я был и быть желал. Таким я хотел, чтобы меня видели; и в этой воле наличествовала оппозиция, оппозиция тому мировоззрению и художественному опыту, что казались мне чужими, враждебными, бессовестными или, если воспользоваться более декоративным словом, порочными. «Вы устраивали блудливые праздники в честь сверкающей поверхности мира и называли это искусством»… То было одно из высказываний подобной оппозиционности, результат стилистической подгонки и возгонки к монашествующему неистовству, но оно несло личный смысл…

Странно! Выходит, моя оппозиция сменила ориентацию. Выходит, на этих страницах я оппонирую как раз морали и открыто отстаиваю искусство — «порочно» отстаиваю (это страшное слово бросают не мне — пожалуй, было бы дерзко относить его ко мне, — но всё-таки той позиции-оппозиции, на которой я стою и за которую поднимаю голос). Нет, серьёзно, сменились роли? В лучшем случае именования! И не по моей воле, а по чистой прихоти противника, антагониста. Посыл данной главы в том, что в действительности всё осталось, как было; что, по существу, мы остались верны себе — и я, и особенно противник; что моя оппозиция не сменила ориентации; просто противник зовётся сегодня иначе — «моралью», «политикой», меня же величает порочно прихлебательствующим эстетом.

«Порочный» — впервые это слово ожило для нас благодаря Шопенгауэру, причём в довольно негативном смысле, как крайне жёсткое моральное осуждение, карающий атрибут всякого оптимизма, под которым провозвестник разворота воли понимал несовместимую с искуплением нечувствительность к чудовищным страданиям мира. Затем оно встретилось нам у Ницше, но насколько же преобразился его смысл и звучание! «Порочный» или ещё «беззастенчивый», «застенчиво-беззастенчивый» — то был уже не моральный приговор, слово было уже «свободно от моралина» и несло в высшей степени позитивный, в высшей степени одобрительный смысл, чуть не прославляя; «порочный» — дионисийское слово, почти женско-восторженная похвала и награда жизни, сильной, высокой, мощной, буйной, невинно-победительной, но прежде всего