Размышления аполитичного - [189]

Велев своему художнику печально-иронично осознать это, я остался верен себе, что для меня важно. Желторотым юнцом я по просьбе одного журнала набросал автобиографический очерк, где, в частности, говорилось: «Читатели, которые листали мои сочинения, вспомнят, что я всегда с крайним недоверием относился к форме существования художника, поэта. Моему изумлению почтением, с каким общество относится к этому подвиду, воистину нет предела. Я знаю, что такое поэт, поскольку некоторые уверяли, что сам являюсь таковым. В двух словах, поэт — это, разумеется, непригодный ни к какой серьёзной деятельности гуляка, в чьей голове сплошной вздор, для государства не просто бесполезный, но и с бунтарскими замашками, который даже не обязан обладать какими-то особыми мыслительными способностями, а вполне может обойтись медлительными, не слишком проницательными мозгами, какими наделён я, в остальном же — инфантильный в душе, склонный к разврату и во всех отношениях отъявленный шарлатан, к коему общество должно бы испытывать и, по большому счёту, испытывает лишь молчаливое презрение. Факт, однако, в том, что общество предоставляет данной человеческой породе возможность принимать своё нижайшее почтение». То была ирония неоперившегося художничества, а я хорошо понимаю, что ирония, хоть она худо-бедно «интеллектуальна» (пусть не строго в добродетельном смысле), слишком успела стать vieux jeu[245], признаком бюргерства и жалкого квиетизма. Пришёл активист — pulcher et fortissimus[246]. И всё-таки, в своей укромной отсталости, я задаюсь вопросом, не является ли, не останется ли ироничная умеренность воистину пристойным отношением художника не к художественному, нет, но к художническому.

Примечательно: художническая воля судить жизнь и человеческую сущность под углом зрения чистого духа обладает меньшим дефицитом иронии, печали, умеренности, чем воля по своему вкусу политически их улучшать. То, что подобные улучшательские намерения вообще имеются, как правило, оказывается ошибкой наблюдателя. Почему бы не привести ещё один пример из собственной практики? Он просто ближе прочих, под рукой. Критика ново-немецкой средней школы в финальной части «Будденброков»: разве — крайне нечётко, косвенно — не сводится она к требованию школьной реформы? Разумеется, это обвинение, но обвинение, ни к чему особо не обязывающее и довольно-таки завуалированное, завуалированное и продиктованное природой того, кто имеет опыт личного знакомства с данным учреждением, через чей опыт оно показано, чьими глазами увидено. Там не всё ладно, но не столько в ново-немецкой средней школе, которой, правда, тоже досталось, сколько у маленького принца упадка, у преступно музыкального Ганно Будденброка; это он не в ладах с жизнью, с жизнью вообще, символом и упреждающим абрисом чего становится школа. Искусство — разве оно не всегда критика жизни, поданная через того или иного маленького Ганно? Другие, вроде, например, товарищей Ганно по школе, очевидно, вполне по-свойски чувствуют себя в жизни, какова она есть, они тут в своей стихии. Сам же Ганно, через чей опыт показана школа, причём показана уродливой, издевательской, тупоумной, отвратительной, в общем-то, не намерен считать свой опыт и своё суждение применимыми ко всем, авторитетными для всех, понимая, что он легко возбудимое исключение. В этом его гордость и его умеренность, и в этом же, как мне кажется, гордость и умеренность художника, что касается его отношений с жизнью. Использовать художественную критику жизни в целях мелиоративной пропаганды некорректно в принципе; ни школу, ни жизнь не устроить так, чтобы обострённая нравственная и эстетическая впечатлительность, чуткость и дух были здесь как дома. Если же тем не менее такая критика оказывает мелиоративное, то есть политическое воздействие на действительность, поскольку легко возбудимое исключение, хоть политически и не может быть авторитетным, всё-таки отражает совесть человечества и в каком-то высоком, нежном, эстетически-нравственном смысле против — настаиваю: против своей воли — является её страдающим предводителем (а потому художественная критика жизни в самом деле принесла с собой улучшение, облагораживание, оздоровление нравственности и радость), так это нечто иное, это «вещь для себя», которая отнюдь не вправе порождать заманчивое желание считать искусство, коль скоро оно может иметь политические последствия, политическим инструментом, а художника — политиком. Художничество, ложно понимающее свой особый, ироничный род предводительства таким образом, что начинает видеть его непосредственно политически и соответственно действовать, непременно придёт к безапелляционности и моральной неуязвимости, нестерпимой позе добродетели, а в итоге кончит самочинной аспирантурой и докторантурой, за которыми не просто может последовать, но не может не последовать художественный крах.

Ирония как умеренность, как вспять обращённый скептицизм есть форма морали, личная этика, «внутренняя политика». Однако в бюргерском понимании, как и в понимании пособника духа, активиста, любая политика — внешняя. Перечислим, что делает художника неполитиком, немыслимым политиком. Тут и то обстоятельство, что ни одна государственная форма не является условием выживания и sine qua поп искусства, которое процветало на земле в самых разных условиях. Тут и прирождённое именно искусству отвращение к халтуре, неприязнь к дилетантской мелкой вспашке очевидно трудных, сложных вопросов. Тут и тот факт, что труд художника — столь высокий, тонкий, ответственный, изнурительный — едва ли оставит ему задорца строить из себя политического зазывалу. Однако все эти препятствия по высоте не сравнимы с тем, что я назвал умеренностью, умеренностью вспять обращённого скептицизма. Художника с настолько беспробудной совестью, настолько лишённого какой бы то ни было иронии, настолько поладившего со своей человечностью, довольного результатами своего труда и граждански стойкого, что он в состоянии подстроиться к походке, какой убеждённый в своей правоте обыватель шествует к урне, дабы реализовать своё выборное право, поди ещё и новое прусское выборное право, — такого художника трудно себе представить. Но где мне взять слова, чтобы передать меру онемения, изумления, отвращения,