Размышления аполитичного - [191]

«Действующий, — говорит Гёте, — всегда бессовестен. Совесть имеет лишь тот, кто размышляет». Но справедливо и обратное: тот, кто предаётся размышлениям, в своём отношении к действительности не так уж и нуждается в совести или нуждается в каком-то другом виде совести, не в том, что у человека действия; он может позволить себе блаженную роскошь радикализма. Призванный к действию в действительности — не может. С него, как мальчишескую незрелость, быстро собьёт всю категоричность, поскольку он понимает, что должен заниматься политическим посредничеством между мыслью и действительностью, а тем самым быть способным на уступки; у «размышляющего» такой способности нет и в помине, и нет потому, что неестественное напряжение, требующееся ему для преодоления врождённой застенчивости и робости перед действительностью, просто не оставит ему сил для уступок, умеренности и разумности. Поступок того, кто рождён для размышления, всегда будет проступком, всегда будет неестественным, уродливым, безобразным и саморазрушительным; action directe[248], действие духа всегда будет выкидышем действия.

Хорошо ещё, что призыв: «Действуй, человек духа!» — пока остаётся слишком литературным, остаётся модным учением и журнальным шумом. Художник-активист вовсе не думает о действии и, что примечательно, думает тем меньше, чем больше отмеренный ему талант. О, научите же меня нежности большого таланта к себе, его персональной бесценности, улыбчивому тщеславию, с каким он принимает восторги, приносимые судорожному великодушию, металлическому блеску периодов! И вы хотите от него способности к саморазрушительному действию, к личной жертве? Ни разу, ни в жизнь он не продемонстрировал способности даже на робкую попытку! Он хочет славы, денег, любви и аплодисментов, аплодисментов. Укутав шею в ласковые меха, под направленными на него со всех сторон объективами киноаппаратов, он поёт о «духе». Устраивая дела при помощи добродетели, такой человек — своей персоной, по крайней мере, — олицетворяет демократию, а отстреливать министров, да даже ораторствовать на забастовках предоставляет не столь отборному человеческому материалу, тем, кому нечего терять, бедным, бездарным фанатикам, отчаявшимся еврейским юношам. Одним словом, его отношение к действию (и к тому, кто его совершает) весьма светски-аристократическое. Но коли так, коли всерьёз компрометирующее действие — удел людей, не столь милостиво одарённых судьбой, людей низших, каков же тогда статус, важность самого действия, действия вообще? Написать бы комедийную сцену, как молодой идеалист приходит к мэтру революционного тембра и объясняет ему, что, дескать, пора, пробил час заявить о себе, действовать. А мэтр садится в лужу. Горящие надеждами глаза юного верующего видят не фанатика, а светского льва — художника. Возможно, лев, приметив эти чёрные, горящие, требовательные глаза, несколько изменится в лице, но затем с улыбкой промолвит: «О нет, молодой человек, этого вы от меня требовать не вправе. Полагаю, я имею некие основания придавать значение собственной безопасности… Боюсь, здоровье моё, которое, кажется, всё-таки дорого молодому поколению, для длительного предварительного заключения слабовато. Я написал «Робеспьера», на премьере которого вы так ликовали с вашими друзьями, хотя я не преминул бросить на своего героя тень подозрения в сифилитическом заболевании мозга… «Хотя»? Напротив — поскольку! Вы бы не ликовали так, не подкинь я вам этой мыслишки. Но организм, порождающий произведения столь печальной глубины, столь изысканные манифесты по поводу vertu sans у croire[249], вовсе не создан для того, чтобы политически себя компрометировать. Вообразите, власть меня прищучит… Нет-нет, прощайте, дорогой друг! Вы оторвали меня от волнующей страницы о свободе и счастье, которую я хотел бы дописать перед отъездом на курорт. Ступайте. Ступайте и исполните свой долг! Votre devoir, jeunes hommes de vingt ans, sera le bonheur!»[250]

* * *

Ирония… Возможно, я вижу её там, где не видят другие, но мне сдаётся, что это понятие, как широко его ни возьми, всё будет мало, что чересчур этическим или чересчур политическим оно быть не может. Если Кант после такой грозной и слишком уж успешной гносеологически-критической кампании под знаменем «постулатов практического разума» возвращает, снова вводит в оборот всё, что только-только сокрушил анализом, поскольку, как говорит Гейне, «старику Лямпе нужен был какой-нибудь бог», я вижу тут политическую иронию. Если Ницше и Ибсен, один философски, другой через комедию, усомнились в ценности для жизни правды, я вижу тут тот же самый иронический этос. Если христианское Средневековье со своей догмой о первородном грехе, то есть учением о сущностной и для массы непреодолимой греховности мира, всё время позволяло идеалу закрывать глаза на реальность, поступалось идеалом во имя слишком человеческого, чётко отличало высокую духовную культуру от природной основы и львиную долю последней отдавало греху, тем самым принципиально вытесняя её на территорию беззакония и учитывая на практике, то в моих глазах это опять же не что иное, как ироническая политика. Если Адам Мюллер, мыслитель, при всём своём прогрессизме не стяжавший доброго имени, однако в политической сфере сказавший столь мудрые и яркие слова о мире, не путает политику с