Размышления аполитичного - [192]
«Мировая история — это вечный переход от старого к новому. В вечном круговороте вещей всё разрушает само себя и созревший плод падает с породившего его дерева. Но чтобы этот круговорот не привёл к скорой гибели всего существующего, в том числе и правильного, доброго, то помимо большого, в конечном счёте всегда преобладающего числа тех, кто работает на новое, непременно должно оставаться и меньшинство, пытающееся, не теряя чувства меры и цели, отстаивать старое и, хоть оно не может и не хочет остановить поток времени, по крайней мере, удерживать его в отмеренном русле. (…) Я всегда отдавал себе отчёт в том, что, невзирая на всю величественность и силу моих комитентов, невзирая на все одержанные ими отдельные победы, дух времени в конце концов окажется мощнее нас, что газеты, как я ни презираю их неумеренность, не утратят своего чудовищного превосходства над всей нашей мудростью, а искусству, как и власти, не удастся вставить палки в мировые колёса. Всё это, однако, не стало поводом для того, чтобы забыть о преданности и упорстве в деле выполнения некогда возложенной на меня задачи; лишь плохой солдат бросает знамя, от которого отвернулась удача. Во мне также довольно гордости, чтобы в трудные минуты говорить себе: victrix causa Diis placuit, sed victa Catoni»[251].
«Дух» — это дух времени, дух нового, дух демократии, на него работает «в конечном счёте всегда преобладающее» большинство. Но такие документы доказывают, что наиболее про-тщательны те, чья задача — руководить «духом», возможно, потому, что они «больше всех в нём нуждаются».
* * *
Ирония и консерватизм — близкородственные настроения. Можно сказать, ирония и есть дух консерватизма, если он вообще одухотворён, каким он, конечно, может не быть, точно так же, как прогресс и радикализм. Консерватизм может быть простым и сильным эмоциональным посылом, без ума и печали, таким же грубым, как и бодро-радостно-правоверный прогрессизм; тогда он в ладу с самим собой и, противоборствуя разложению, рубит с плеча. Умным и печальным консерватизм становится, лишь когда сугубость национального чувства сочетается с сугубостью интернационального интеллекта, когда его сущность усложняет чуточка демократии, литературы. Ирония — это форма интеллектуализма, и ироничный консерватизм — это интеллектуалистский консерватизм. Тут в известной степени вступают в противоречие «быть» и «оказывать воздействие», и, возможно, тем, как консерватизм борется с демократией и прогрессом, он как раз им содействует.
Прогресс верует, что консерватизм непременно имеет в подоснове грубость и злобную глупость, верует тем искреннее, чем меньше в нём самом духа и больше бодрости-радости-правоверности. Стоит ли спорить? Бюргер Якоб Буркхардт был неглупым и неплохим человеком, но общеизвестны его политически-охранительные взгляды, аристократическое неприятие вторжения шумного вольнодумства в ратушу и церковь старого Базеля, неколебимая приверженность оппозиции, которую представляло молчаливое и гордое консервативное меньшинство. А ещё — симпатии к народу, отличавшие столь многих консервативных политиков древности и Нового времени. Консерваторами были Гёте и Ницше, консервативным был и останется любой немецкий носитель духовности, если он, конечно, останется самим собой, а не демократизуется, то есть не слиняет.
Страхов в своём уже не раз упоминавшемся введении к политическим сочинениям Достоевского вот что говорит о вступлении поэта в партию славянофилов: «Славянофильство ведь не есть надуманная и оторванная от жизни теория: оно есть естественное явление, с положительной стороны — как консерватизм, […] с отрицательной — как реакция, то есть желание сбросить умственное и нравственное иго, налагаемое на нас Западом. Таким образом произошло и то, что Федор Михайлович создал себе целый ряд взглядов и симпатий совершенно славянофильских и выступил с ними в литературу, сперва не замечая своего сродства с давно существующею литературного партиею, но потом прямо и открыто примкнул к ней». Однако положительной причиной, по какой Достоевский как политик долгое время считал должным открыто говорить о своей близости консервативно-славянофильской партии, было его писательство, любовь к литературе. «[Ибо] он любил литературу, […] — говорит Страхов, — вот причина, почему он не мог сразу сойтись с славянофилами.
