Размышления аполитичного - [194]

Лишь когда мужа смертный хлад объемлет,

Когда дитя преобразится в мужа,

Остынет кровь, пылающая днесь.

Война продолжается, а вместе с ней — да хоть бы три десятка лет — могла бы продолжаться и эта книга, где война отобразилась в малом, повторилась в личном. Благо у меня есть возможность сделать то, что долго ещё будет заказано надрывающим силы народам, — возможность положить ей конец. Тут есть неплохие страницы — где говорила любовь. В те, что полны брани и горьких расставаний, я больше не загляну. Но, право, в них содержался ответ на несправедливо оскорблённую честь — в свою очередь, лишь отражение большого оскорбления, нанесённого одному из тех народов, что живут в мире, наделённом даром речи.

Каков же этот мир? Это мир политики, демократии; и та необходимость, что я встал против него, что в этой войне я должен был встать за Германию, а не за врага, как литератор цивилизации, для всякого зрячего с очевидностью вытекает из всего, что я писал, слагал пятнадцать мирных лет. Но видимость, будто в среде немецких работников умственного труда я со своей верой в то, что вопрос о человеке никогда не решить политически, что решится он лишь душевно-нравственно, сегодня остался один, — не более чем видимость, и покоится она на заблуждении. Слишком много высказываний благородных умов, которые остались немецкими, поскольку были беспредельно немецкими, крепят легитимность такого мировоззрения и мирочувствования. Виланд, назвав постоянным рефреном всех своих политических мечтаний мысль о том, что если человечество когда и примет более пристойный вид, то реформы нужно начинать не с правительственных форм и конституций, а с отдельного человека, был национален в самом высоком и самом духовном смысле этого слова. Он был национален, и когда у него вырвался вопрос: «Какой немец, в чьей груди не угасла хоть одна искра национального чувства, может вынести мысль о том, что иноземный народ с оружием в руках посмеет навязать нам безумную политическую веру, разрушающую все наши исконные, бюргерские связи; и именно тогда, когда у него только и разговоров, что о правах человека, свободе, равенстве, гражданах мира и всеобщем братании, нам предлагают гнусный выбор: либо мы предаём законы нашего отечества, наших законных правителей, самих себя и своих детей, либо попускаем, чтобы с нами обращались, как с презреннейшими рабами?» Виланд понимал, что он не одинок и не совершает никакого предательства духа. Он понимал это и когда завершал ряд статей о Французской революции словами: «Верный своим принципам и убеждениям, публично излагаемым мною вот уже более тридцати пяти лет, я как писатель лишь со смертью перестану содействовать всему, что считаю в человечестве лучшим, и потому, доколе необходимо, буду посильно противостоять всем ложным, обманным, путаным представлениям о свободе и равенстве, всем максимам, рассуждениям, декламациям и ассоциациям, ставящим своею целью или ведущим (возможно, вопреки благим намерениям так называемых демократов) к анархии, бунту, насильственному низвержению гражданского порядка и воплощению новой политической религии западно-франкских демагогов, не сомневаясь, что тем самым я привлёк и сумею удержать в своих сторонниках всех истинных немецких патриотов, друзей народа и граждан мира».

Конец