Размышления аполитичного - [193]
Несомненно, консерватизм в известной мере противоположен писательству, литературе. Взять хоть «консервативное писательство», хоть «радикалистскую политику»: определение тут в известном смысле противоречит определяемому. Ибо литература — это анализ, дух, скептицизм, психология, литература — это демократия, «Запад», и там, где она сопрягается с консервативно-национальными взглядами, намечается та развилка, о которой я говорил, развилка между «быть» и «оказывать воздействие». Консерватор? Ну какой из меня консерватор! Ведь даже если бы я хотел быть им в теории, то всё-таки не мог бы по природе, а воздействует в конечном счёте именно она. У нашего брата деструктивные и охранительные тенденции сталкиваются, и если вообще можно говорить о воздействии, то оно и будет двойным.
Сегодня мне приблизительно ясна моя «культурно-политическая» позиция; даже статистика подбросила подсказку. Статистика эта утверждает, что в 1876 году (год спустя после моего рождения) в Германии был достигнут «наиболее высокий уровень живорождённости» на тысячу человек. Этот показатель составил 40,9. Затем до конца века рождаемость постепенно понижалась, что, однако, изрядно компенсировалось снижением смертности. А потом, ровнёхонько с 1900 года, за тринадцать лет рождаемость вдруг падает с 35 до 27 — обвал, какого, по уверениям статистики, в столь короткий срок не пережил ни один культурный народ. При этом вопрос о серьёзном ухудшении расы вовсе не стоял. Меньше становилось венерических заболеваний, понижался уровень алкоголизма, улучшались гигиенические условия. Причины были чисто нравственные, или, выражаясь индифферентно-научно, культурно-политические, и заключались они в «приобщении к цивилизации», в прогрессивном с западной точки зрения развитии Германии. Если говорить кратко и одновременно заострять, в эти годы стала лучше немецкая проза и вместе с тем назойливая реклама, информация о противозачаточных средствах пробились в самую отдалённую деревню.
В 1876 году, когда нация находилась на вершине плодоспособности, в Германии жили Бисмарк, Мольтке, Гельмгольц, Ницше, Вагнер, Фонтане. Их не назовёшь литераторами цивилизации, но дух был тем не менее отмечен ими. А что сегодня? Уровень. Демократия. Всё это у нас уже есть! «Облагораживание», «очеловечивание», литературизация, демократизация Германии уже лет двадцать идут полным ходом! Чего же ещё кричать и подгонять? Может, сообразнее времени немножко консерватизма?
Именно в 1900 году, когда лично я достиг двадцатипятилетнего рубежа, начинается внезапный упадок плодоспособности, какого не пережил ни один культурный народ, и я прекрасно понимаю, что это означает. В тот момент, в тот самый год, когда вышли «Будденброки», эта история облагораживания, утончения и вырождения одного немецкого бюргерского рода, книга, несомненно, очень немецкая, однако, столь же несомненно, явившаяся показателем убыли национального здоровья (она вышла, чтобы за пятнадцать лет выдержать семьдесят изданий), — в этот момент меня и мне подобных затянул нравственно-политико-биологический процесс, за которым с кнутом погонщика стоял литератор цивилизации. Я прекрасно понимаю, в какой степени причастен к нему, в какой степени и своим трудом отражаю этот процесс и содействую ему. Только в отличие от радикального литератора я изначально нёс в себе ещё и встречную, охранительную тенденцию и, даже не достигнув политического самопонимания, достаточно рано её выразил. Это стало возможным благодаря понятию жизни, унаследованному мною от Ницше, и моему к нему отношению, которое, возможно, и было ироничным, но не более ироничным, чем отношение к «духу». Это понятие жизни приобретает национальную актуальность к 1900 году, когда начинается резкий спад рождаемости. Это консервативное понятие, и, едва был написан роман упадка, как в форме иронии заявила о себе противонаправленная консервативная воля, как слова «жизнь» и «консервировать» начали играть в моих писаниях определённую роль. Я писал: «Царство искусства на земле расширяется, а царство здоровья и простодушия сжимается. Надо бы как можно тщательнее законсервировать то, что от него ещё осталось, а не пытаться соблазнить поэзией тех, кто куда как с бо́льшим удовольствием читает иллюстрированные моментальными фотографиями книги про лошадей. (…) Безрассудно любить жизнь и тем не менее исхищряться в попытках переманить её на свою сторону, увлечь её утончённостью и меланхолией, всем этим болезненным аристократизмом литературы» («Тонио Крёгер»). Хорошо видно, что я наложил эти понятия, слова на чисто нравственно-духовные явления, но неосознанно во мне, конечно же, присутствовала политическая воля; и это лишнее подтверждение тому, что нечего строить из себя политического активиста и манифестанта, что можно быть «эстетом» и всё-таки иметь глубокое чутьё на политическое.
Я завершаю эти записи в день, когда начались переговоры о перемирии между Германией и Россией. Похоже, давнее, вынашиваемое почти с самого начала войны желание моего сердца может исполниться — мир с Россией! Прежде всего с ней! А война, если продолжится, продолжится против одного Запада, против «trois pays libres», против «цивилизации», «литературы», политики, буржуазного ритора. Война продолжается, поскольку это не война. Это исторический период, который может длиться, как длились, например, 1789-1815 годы или 1618-1648-й, и «лишь когда», как говорится в стихах о «братском раздоре в доме Габсбургов»:
