Разбойница - [45]

Я постучалась к Максиму. Он стоял посреди комнаты в своем френче и сандалетах и задумчиво смотрел вверх. В наклонном потолке номера слепило глаз огромное солнечное окно.

— Тут должны быть такие... горизонтальные шторы! — он соединил ладони вместе, потом медленно их развёл.

— Наверное, тут нет горизонтальных штор, — терпеливо проговорила я. — Позвони в администрацию.

— Я уже звонил, — медленно произнёс он. — Их нет.

— И... что?

— Попытаюсь купить их в городе.

— Но мы тут всего на день!

— Попытаюсь купить их в городе.

— Но... тут их, наверное, нет.

— В любом цивилизованном городе должны быть горизонтальные шторы! «Горизонтал кетнз»! — уже язвительно добавил он. — Если у тебя нет ко мне дела... — он бесцеремонно указал рукой на дверь.

Потом я стояла у себя на балконе и страстно смотрела, как он с достоинством удаляется по пыльной улице, исчезает и снова мерным шагом поднимается на холмы, он подходил к сидящим на корточках крестьянам, сводил вместе ладони, разводил. Люди с интересом смотрели на него, верблюды тоже.

Я почувствовала какое-то напряжение сбоку. Я повернулась. На соседнем балконе стоял Алекс и так же страстно смотрел вслед Максиму.

И тут меня осенило.

Я быстро сбежала вниз.

— Дайте, пожалуйста, на минутку наши паспорта — я спишу их номера для Аэрофлота.

Всё! Так и есть! Меня качнуло. Паншин А.Д... Паншин М.А! Сын!

Тут я почувствовала тяжёлый взгляд.

— Ну... всё теперь уяснила? И то, что этот... борец может нам порушить всё дело? Так вот. Весь оставшийся путь... кроме трясущихся над ним твоих сисек, он не должен видеть ничего!.. Понятно?

— Понятно.

Вот на этот раз мы заблудились во тьме вполне капитально!

Федя заруливал туда, сюда — дороги не было. Мы с шефом почему-то оказались на заднем сиденье.

— Скажи, — после долго демонстративного молчания не выдержала я, — а вот ту Надюшку... пышную! Секретаршу Рябчука... которая тебя на себе из политики в аморалку вынесла... уволили, наверное?

— Разумеется! — усмехнулся он.

Голова Феди с торчащими ушами в свете наших фар была окружена лучащимся нимбом.

— О! Юрта вроде! — после долгой неподвижности он повернулся назад.

На нас надвигался тёмный шатер.

Радушный хозяин, пожилой огромный казах, отогнал собак, с поклонами провел нас в шатер. Там были три недавно родившихся, еще дрожащих ягненка с овцою и множество молчаливых женщин, где-то от шестидесяти до шестнадцати.

— Все мои... родственницы! — улыбнулся хозяин. Мы съели душистый мясной кауырдак, попили чаю с салом и рухнули, кто где сидел.

Проснулась я от какой-то тряски и равномерных постанываний... Так-ак. После небольшой паузы постанывания возобновились, но стонала уже другая женщина... после паузы — третья! Тяжкий труд хозяина-многоженца!

Я вдруг почувствовала на груди Сашину руку.

— Так, — еле слышно прошептал Александр, — по-моему, он так скоро за наших примется. Занимаем позиции!

Он уполз. Я тоже стала бесшумно шарить в темноте... Та-ак... это женщина. Ждущая своей очереди. Или уже. Наверное, ещё никогда меня так не колотило от возбуждения. Стоны приближались за метром метр. Ага... вот она, колючая вскинутая бородка Максима, беспощадного борца... за что не помню. Он дёрнулся, я прижала слегка ему горло: тс-с-с. Подёргав бороду, пошла ниже. Расстегнула первую пуговицу кителя... вторую... последнюю. Перешла на брюки. Все это я делала правой рукой, а левую на всякий случай закусила зубами, чтобы не было слышно вражеским ушам, как я люблю эту работу.

Жертвы Деда Мороза

— Та-ак!

Я выдернула факс из аппарата, вызывающе стуча каблуками и развратно шевеля бедрами, вошла к нему в кабинет и пристукнула бумажку к столу:

— Приезжают!

Он весь мучительно перекривился. Ничего более отвратительного для него быть не могло, хотя он так к этому стремился... Но раз мы начали что-то — надо продолжать.

Помню, как я вышла на балкон (в Ташкенте) и пальцем поманила его к себе, греющегося на лёгком южном декабрьском солнце... Он ошалело вскочил, обрадованно заметался, схватил рубашку, после снова кинул ее на шезлонг, махнул на неё рукой: совсем очумел, старый дурак! — и на своих коротких мохнатых ножках пошел ко мне, счастливо улыбаясь.

Наивно решил, что я «в буднях великих строек» урвала минутку для личного и вспомнила о нем!

Улыбаясь, утирая счастливый пот (всё-таки рубашкой!), он шёл ко мне по балкону — и таким, растерянно счастливым, он и запомнился мне навсегда!

Потом было возвращение в Питер, мокрый снег, но та секунда счастья на тёплом балконе была! Улыбаясь, я смотрела, как он приближается...

То были недолгих две секунды, когда одновременно были счастливы и отец, и сын. Потом...

Потом он вошёл ко мне в тёмную спальню с откинутым, смятым одеялом, с простыней, от засохшей спермы ставшей уже как кровельное железо — ставь к стенке, будет стоять... Он растерянно моргал, попав с яркого солнца в тёмную пучину разврата, куда, кстати, он же меня и вверг, но теперь стоял, наивно улыбаясь, доверчиво протягивая ручонки: «Ну, здравствуй!»

— Вынь вату из уха! — крикнула я.

Лицо его перекосилось недоумением, он вытянул гнойный тампончик из уха... прислушался... и лицо его снова озарилось счастьем, хотя уже абсолютно другим: из ванной доносилось пение!