Разбойница - [43]

— ...Ардак жатыген — семь струн, купол обвешан колокольцами. Асатаяк, бакса. Вот казахская гармошка — сырнай. А вот портрет — знаменитый Мырзатай — поэт, композитор и акробат. Во время народных праздников на полном скаку въезжал в селение, стоя в седле на голове и играя на сырнае!

Веселый старик!

— Орёл! — воскликнул Алекс.

Максим горько усмехнулся: мол, представляю, что можно сыграть, стоя на голове!

Александр вдруг больно схватил меня сзади за руку, прося: останься, и, когда мы остались перед сырнаем и Мыразатаем наедине, сжал мне руку ещё больней и с отчаянием воскликнул:

— Неужели вообще уже ничего не нравится ему?!!

— Почём я знаю? — грубо вырвав локоть (наверняка останется синяк), я пошла в следующий зал и присоединилась к экскурсии.

Максим слушал заунывный звук народного инструмента со скучающей физиономией... газ, что ли, запустить в помещение, чтобы его развеселить?

В заключение Абиджамил подарил всем по бубну с колокольцами, не подарив лишь Максиму, что тот отметил скорбной, но гордой миной: вот они, здешние права человека!

После этого Абиджамил, сияя, сообщил, что сейчас шофёр Федя отвезет дорогих гостей на дачу Министерства в предгорьях Тянь-Шаня, где и он, Абиджамил, временно живёт.

На этой скромной даче, состоящей из большого зала, кухни и комнат на втором этаже, мы засиделись дотемна. Какие-то люди (как объяснил Абиджамил, исключительно его родственники) вносили дымящееся мясо в тазах. Бутылок было не счесть. Как объяснил Абиджамил, взмахнув короткопалой рукой: «За счёт Министерства культуры. Не часто министерство посещают такие гости!»

С каждым вносимым блюдом Максим горько усмехался: неужели они думают, что этим показным изобилием они заткнут ему рот? Впрочем, в поднявшемся гвалте его уже никто не замечал.

— А помнишь, как я играл в дубле ВМФ, а ты за Кайрат? Разгромили вас!

— Мы разгромили!

— Ну! И помню, приезжаем в аэропорт, наш тренер Михаил Аркадьевич Цветков идёт к директору аэровокзала, возвращается: с местами плохо, в Ташкент летит только первый состав, дубль остается. А нам же лучше — набрали винограда, дынь, коньяка — тогда это вообще ничего не стоило, выпили и пригрелись тут же, у взлётной полосы. Спим, и вдруг тень. Наезжает прямо на нас самолет. Вернулся! И прямо с трапа к нам спускается Михаил Аркадьевич Цветков! Указывает на тренера дубля, Трофима Ворошилова, по кличке Клим, мирно спящего в пыли: «И это — советский педагог!»

Абиджамил и Саша радостно загоготали — им, видимо, немало предстояло вспомнить.

— Знаю, знаю! — заговорил Абиджамил. — В этот день как раз Хруща скинули и всем самолётам приказано было вернуться в аэропорт вылета!

Довольные, друзья откинулись, разглядывая друг друга.

— И всё-таки, — проскрипел вдруг Максим, — хотелось бы что-нибудь узнать о реальных обстоятельствах жизни в данный момент.

Наступила тяжелая пауза. Абиджамил обиженно оглядел стол, уставленный яствами; уж если это не реальные обстоятельства!!!

— Федя! — обратился Саша к шофёру, вперившемуся в телевизор. — Ты не можешь сейчас этого на Медео, что ли, отвезти?

— Да темнеет уже маленько, — Федя с сомнением глянул в окошко. — Ну ладно, свезу... Только сразу! — обратился он к Максиму.

Максим с видом мученика двинулся к рафику — он понимает, что это издевательство, когда под видом реальных обстоятельств подсовывают это Медео, показушный олимпийский высокогорный каток для так тут и не состоявшихся Олимпийских игр... «Реальные обстоятельства»!.. Ну что же, он терпелив!

— А ты чего расселась? — вдруг злобно накинулся на меня шеф. — С ним!

— Ты едешь? — спокойно повернулась я к Николь.

— Мгм! — бодро, как это принято у иностранцев, проговорила Николь и, схватив аппарат с огромным окуляром, пошла со мной.

Федя гнал по серпантину на страшной скорости, но, когда мы взлетели на высшую точку, осматривать в сущности, было нечего: абсолютная, непроницаемая тьма! Единственное, что можно было разглядеть в свете фар, — белый пушистый снег. Да, стоило ехать. Соскучились по снегу! Лепил нам глаза в Питере, когда мы шли к самолёту, и тут теперь тоже удалось добыть снегу!

Мы вышли из автобуса, подошли к еле видимым в темноте перилам, старательно перегибаясь, вглядывались: ни пятнышка, ни силуэта — чёрная бескрайняя тьма. И холод — зубы заляцкали.

— Ну... тут очень шикарный вид, — Федя махнул рукой вправо, — высочайшие снежные склоны гор, освещённые солнцем, — он неуверенно кашлянул, — а на них — огромные сосны... Да-а... А тут, значит, этот знаменитый каток Медео... — он повел рукой ещё более неуверенно.

Единственное, что нам удалось высмотреть, — это маленький-маленький лучик фар, ползущий в страшной глубине внизу: ещё один какой-то безумец поднимался сюда!

Мы с Николь лихо повалились в снег, Федя озарил все мёртвенной вспышкой. Но навряд ли что получится — уж больно темно.

— Ну что?.. Можно, наверное, ехать? — с гулким эхом проговорил Федя.

Когда мы, абсолютно продрогшие, ввалились в дом, Александр бросил страстный взгляд на Максима, потом — такой же — на меня.

— Ну что? Понравилось? — требовательно проговорил он.

Я молча отвернулась. Видимо я, как солнце, должна была рассеять тьму и озарить всё вокруг!