Разбойница - [47]

— Революционер хренов! Все эти революционеры... дерьмо! Просто-напросто почесуха у них, а они думают, что строй плохой! Думали, что раз строй сменили, — их почесуха пройдет! Не-ет! Строй-то другой, а почесуха прежняя!

Или:

— Обед ему, видишь ли, подавай — в голой степи! Избаловался у себя в Лефортово регулярным питанием, пока тут мы мыкались!

— Не бубни.

— Ну правозащитничек сыскался — чемодан-то едва волокёт! Шубу, что ли, купил?

— А тебе завидно?

Николь своим бодрым двухметровым шагом обходила окрестности, оживлённо фотографируя разных дервишей, лежащих в пыли, кривые саманные домики. Александр безвольно мотался за ней, как сосиска.

И когда мы наконец через пустыни и горы добрались всё же до Ташкента и нам в гостинице с азиатской простотой предложили только люкс на всех четверых, на лице его мелькнула какая-то зверская надежда... извините — на что? Я отозвала его в сторону (русская сторона нашей группы брала на себя все оргмоменты) и заявила, что мы с Максом, как более молодые молодожёны, занимаем спальню, — лицо его исказилось болью и радостью облегчения одновременно.

— Ну вот! — воскликнула я, когда мы с ним вошли (Николь и Макса как иностранцев оформляли более скрупулезно). — Отличные станки! — я попрыгала на матраце. — М-м-м... мягковато... но ничего... сменим технику... Извини, задумалась... Ну вот, а вам зато отличная гостиная. Диван... не раскладывается, правда!

В глазах его опять блеснула дикая радость прогульщика.

— ...Пуфик, — я кротко вздохнула. — Зато телевизор! В курсе всех политических новостей будешь, а то одичал в степи! Интересно же, как там, Белый дом не расхерачили по-новой?!

Алекс с тяжким вздохом опустился на пуф, опустив натруженные руки между ног.

— Не грусти! В ресторане-то, наверное, будем встречаться, а тут навряд ли. Сам подумай, не групповуху же нам устраивать? — рассудительно проговорила я. — Западные товарищи этого не одобрят!

Алекс лишь мотнулся на пуфике. Назначенный самим себе подвиг Геракла явно отнял у него последние силы...

Что теперь и сказывалась, к сожалению, на производстве... Во всяком случае, наш «Балтиктур» он совершенно выпустил из рук. Приходилось всё взять на себя: готовить наш «эксклюзивный вариант» — гала-приемы иностранных гостей в «паншинском палаццо», просчитывать цену, торговаться, махать полуобнажённой грудью перед глазками городского начальства и, снова вернувшись в офис, вводить новые данные в компьютер, факсить, ксерить, звонить.

Я жестко поговорила и с Томой: всё, кончаем левые варианты! Хватит, набили кошельки, пора поработать официально: надо же платить иногда зарплату и водителям, и уборщицам, и электрику, а то они же видят, как мы сияем роскошным телом сквозь дорогие шелка, а при этом говорим, что заказов и денег нет.

— Но ты же знаешь, — в отчаянии воскликнула Тома, — что если я не буду покупать Пахомычу каждую неделю английские ботинки или хотя бы финский галстук, он сразу же меня бросит! Он и так всё время бьет Вита! — это она о сыне.

— Твои трудности.

Да, восточная сказка вспоминается в гнилом Петрограде с ощущением неги и блаженства!

Максим, надо сказать, почти полностью растворился в счастье, даже забыл о своей общественной непримиримости!

— Вставай! — я царапала ноготками его грудь. — Ты же Дилором должен дозвониться!

— Да я звонил, — разнеженно кряхтел он. — Занято всегда! Гэбуха, наверное, отключила!

— Не надо так уж преувеличивать работящесть Гэбухи! А тем более сваливать на неё собственные недостатки! Оп-па!

Пришлось-таки мне самой ей дозваниваться: буквально всё уже приходится мне волочь! И мы встретились с Дилором — удивительно красивой и весёлой для правозащитницы — в замечательной чайхане «Голубые купола», возлежали на пыльных коврах у широкого дастархана, на котором дымился плов, искрились дыни и помидоры, журчал светло-шафранной струйкой чай. Мы веселились, хохотали, пихались плечами.

— Ещё и какую-то красивую девку приволокли! — Данилыч злобно посмотрел через витрину, но не зашёл.

Наши отношения с ним стали напоминать душераздирающую любовь барина и крепостной девки, примерно как в рассказе Толстого «Дьявол», который сам же Толстой и запретил. Хотя, кто тут из нас троих, включая Толстого, наибольший дьявол, — сложный вопрос!

Он подстерегал меня где-нибудь возле буфета, где я брала что-нибудь подкрепить силы неистовых любовников, то есть нас с Максом, и горячечным шёпотом назначал встречу в четыре часа ночи или в пять утра где-нибудь за гостиницей у мусорных баков и, точно как девка Акулина, раскидывал весь мусор из баков, когда я не приходила.

— Да! Мучаемся неплохо! — горько, но тихо воскликнул он, когда я всё же пришла.

— Как заказывали.

— Этого я не заказывал!

— Чего?

— Любви!

— Чьей?

— Моей!

Этот рассвет у мусорных баков, наверное, и следует считать самым счастливым мгновением в моей жизни: впервые мне признался в любви человек, которого я тоже любила. Я постояла, переводя дыхание.

— Ну... я пошла?

Он молча и яростно отвернулся.

— Могу остаться, — по возможности бодро я огляделась. — Обстановка, конечно, не самая шикарная... но постепенно привыкнем!

В ответ он жахнул ногою и опрокинул бак. Сюжет более чем странный: герой офицер опрокидывает мусорные баки! Я пошла.