Рассказы с того света - [22]

Она раздувается от гордости.

— Бывало, Рекс предложит: «Давайте соберемся у вас или у вас», а те в ответ: «Ой, я сейчас не могу», или «У меня не прибрано», или «Тогда мне нужно бежать готовить угощение, а я не люблю ничего делать впопыхах». А едва Рекс спросит меня: «А может, к вам?» — как у меня, глазом моргнуть не успеешь, готов салат с тунцом, крутыми яйцами и кисло-сладкими огурчиками. Насыплю маковых печенек, наварю кофе, раскрою столик для бриджа, и мы часами сидим за ним и беседуем.

— Неугомонные! — бурчит мужчина позади меня, тот самый, что до последнего не торопится забрать пальто со спинки моей скамьи.

— И ты, мама? — не выдерживаю я. — Ты тоже сидела и беседовала?

— Я сидела и слушала.

— А как себя вели эти женщины? Они тебя не обижали?

— Случалось. — Мама отворачивается. — Вот Рэй, учительница, прекрасно ко мне относилась. Всегда говорила: «Садитесь, Броня. Дайте отдых ногам».

— А другие?

— Мужчины, они были обходительные, образованные, как твой отец. А женщины чуток задирали нос.

— Они тебя обижали?

— Ни в коем случае! — отвечает мама.

Служба подходит к концу.

— О ревуар, — прощается со мной мамуля.

Всю неделю я представляю себе, как она, повязав поверх домашнего платья передник, обслуживает всю компанию. Много десятилетий назад гости сидели за ее столом, поедали ее печенье, протягивали кружки за новой порцией кофе, а саму ее не замечали.

Мама — идеальная хозяйка, ее не застигнуть врасплох; я не такая. На день рождения она неизменно дарила мне бытовую технику: блендер, пылесос, швейную машинку. Но ни до пыли, ни до измельчения продуктов, ни до французского шва у меня так руки и не доходили. А вдруг это до сих пор ее огорчает?

Даже если и так, то, может, я еще смогу наверстать упущенное за эти годы? В ближайшую пятницу я сажусь рядом с ней и ощущаю прикосновение ее ладони; мама шелестит страницами моего молитвенника, отыскивая нужный разворот.

— Расскажи о Рексе, — прошу я.

Она улыбается.

— Он со слуха играл на фортепьяно. Сочинял музыку. Выдумывал языки. Смешил нас.

— И ты, мама? Ты тоже смеялась?

— Почему нет? — удивляется она.

На людях мама никогда не смеялась, улыбалась только. За кухонным столом, над домашними байками, она хохотала до упаду. Но при посторонних она будто бы не понимала смысла шуток.

Женщины из папиного окружения смотрели на нее пренебрежительно. Они вели совсем другую жизнь. Мама ни разу не была в салоне красоты. Не ходила с ними по магазинам, закупалась исключительно на распродажах. Когда компания выбиралась в кафе, она из-за своего кашрута была им в тягость.

— Это Руби, — продолжает мама, — сказала, что я похожа на Норму Ширер.

Руби курила сигареты с длинным мундштуком.

Но почему Руби так сказала? Может, потому, что никогда и никого не приглашала в свои элегантные апартаменты? Или потому, что однажды поглядела на мамины ясные глаза, вьющиеся волосы и вдруг на миг подобрела?

Теперь я смотрю на Норму Ширер, как смотрела бы на свою мать. На следующей неделе беру еще один фильм с ее участием — «Восторг идиота», тоже 1939 года. Снова ревет лев на заставке «Метро-Голдвин-Майер». В «Восторге идиота» Норма Ширер говорит с русским акцентом, прямо как мамуля.

— В России я увлекалась театром, — говорит мама, когда я делюсь с ней впечатлениями от Нормы Ширер в роли русской графини. — И у меня была прекрасная осанка. Ничего-то ты о своей матери не знаешь. Думаешь, я всю жизнь была домоседкой? В юности, когда я жила в маленьком городке в России, у меня была возможность пару лет посещать частную школу. Там меня учили танцевать, говорить по-французски, играть на сцене. Я обожала играть! Больше всего на свете я хотела стать актрисой. Потом приехала сюда, устроилась в прачечную и забыла о сцене. А все-таки, — говорит она, — знаешь что? Возможно, я и стала бы Нормой Ширер, будь у меня тогда, в 1939 году, свой Перс Вестмор[22], который бы меня гримировал, и свой Эдриан, который бы меня одевал.

— Что же ты делала тогда, в тридцатых? — интересуюсь я.

— Остановитесь хоть на минуту, — встревает сидящая перед нами вдова.

Но моя мать — профессиональная мемуаристка.

— Что я делала в тридцатых? А вот слушай. Жизнь у меня была собачья, — говорит она. — Жила я у родни твоего папы на задворках магазина в Парадиз-Велли, «черном» районе Детройта. А твой брат внезапно заболел. Двусторонний мастоидит. Проснулась и слышу, что он задыхается. Наутро позвонила педиатру. Сказала, что ребенок очень болен, что у него высокая температура, что денег прямо сейчас у меня нет, но, как только муж получит работу, я отдам ему с первой же зарплаты. Доктор меня облаял: дескать, не суйся с пустыми руками.

— Ублюдок!

— Вы опять за свое? — оборачивается ко мне вдова.

— И тогда мы позвонили нашему другу Рексу, — шепчет мама мне на ухо. — Он был знаком с этим врачом. Рекс перезвонил и сообщил, что доктор скоро будет. Тот вскрыл оба уха и пообещал проведать малыша на следующий день. С первой же подработки, которую нашел твой отец, я с ним расплатилась.

— Ты была счастлива, мамуля?

— Что за вопрос? — фыркает она. — И с чего вдруг сейчас?

Она опускает голову и смотрит на свои руки, такие тонкие, что, кажется, они растворяются в складках ее юбки. — Сейчас-то чего?