Рассказы и эссе - [13]

Мы пахали, четырехугольником очертив борозду и сужая ее. Мама собирала кочерыжки от прошлогоднего урожая кукурузы и складывала их в кучи. Было безветрено, и когда она подожгла эти кучи, над пахотой в нескольких местах встали прямые, узкие и высокие столбики синего дыма. Уже занялся день, но море все еще было бледно-серое и совершенно спокойное. Мать подбрасывала кочерыжки в огонь, мы пахали, очерчивая новые и новые борозды, жеребёнок все бегал, помахивая черным хвостиком, и кобыла изредка печальным грудным ржаньем наставляла его.

Уже собрались редкие купальщики, чтобы поглядеть, как мы пашем, уже приехал прокурор-дачник ловить рыбу в устье реки, а мы все пахали, давая время от времени лошади передохнуть. Когда стало припекать, отец из побегов хмеля свил себе и мне венки на головы, наподобие тех, что я видел позже на картинах, изображавших древнегреческие праздники. А жеребенок все бегал, неутомимый, отвлекая мать от колеи, и когда он как-то подошел слишком близко, отец, прицелившись, игриво хлестнул его хворостиной. Кобыла дернулась, но я был начеку и взнуздал ее.

Море наполнялось синевой и начинало волноваться, хотя по-прежнему было безветрено. Пахла земля. Оранжевые удоды садились на коричневую пахоту. И бегал, бегал по полю, не слушаясь ворчливого ржанья матери, жеребёнок, чье имя я забыл.

Ближе к полудню отец распряг лошадь и велел мне повести ее к водоему. Жеребёнок сопровождал нас, бежа то сзади, то рядом, то легко обгоняя нас. Он совсем не устал, хотя все время, что мы пахали, метался по полю.

Я обожал купать лошадку. Я заткнул уши себе и ей свежими ольховыми листьями и ввёл её в водоём. По мере того как круп кобылы погружался в воду, слепни, облепившие её по всему телу, собирались у нее на голове и могли заползти ей в уши. А когда я начинал мыть ей голову, для слепней единственным убежищем оставалось мое тело. Зато, освобожденная от мух, погрузившись в теплую воду, кобыла блаженствовала и с удовольствием освобождала свой кишечник, отчего поверхность водоема покрывалась комками рыхлого навоза. Фырканьем и тихим ржаньем она звала в воду жеребёнка. Но жеребёнок боялся воды и не шел к матери, пока я, взяв ее за загривок, не втаскивал его силком.

В обед нам предстоял долгий отдых, потому что было очень жарко и на поле можно было выйти лишь на несколько часов перед закатом. Я собирался загорать. Но не успел я удрать к морю, как приехал гость. Приехал дедушка-дядя, красавец-старик, на белом с синевой коне.

Отец подошел к нему слева и, по обычаю, взявшись одной рукой за стремя, другой за узду, помог всаднику спешиться. Накинув конец узды коня на гвоздь, специально для этого прибитый к стволу ореха, отец ввел гостя в дом.

Вскоре уже отец и гость обедали на веранде. Я был рядом и ждал, когда гость залюбуется моим жеребёнком. Наконец он его заметил и залюбовался.

— Чистокоровной домахаджирской масти, — сказал отец.

— Не вздумай его запрягать, когда вырастет. Он должен стать скакуном, — заметил гость.

Отец согласно кивнул, но на его лице мелькнуло выражение, говорившее: мы не так богаты, чтобы держать скакунов, подобно вам, живущим в синих горах, где много земли, где тучны пастбища.

А под деревом стоял конь горца. Он стоял, словно изваянье. Это был очень породистый конь. Он словно замер в гордом одиночестве, весь покой и готовность ждать.

А наша облезлая старая лошадь украдкой то и дело глядела на него, её не замечавшего, глядела с какой-то смиренной, тусклой завистью. Она продолжала есть худую траву, а скакун еще и не притронулся к отборному овсу, который в миске выставила перед ним мать: видимо еще не подошло время его аристократического обеда. Наша кобыла глядела на белого с синевой коня, а потом начинала искать легконогого жеребёнка. Может быть она думала, если усталый коняга способен думать, что её жеребёнок, что огненный её жеребёнок — он-то вырастет и станет еще лучше, чем этот белой масти спесивец, потому что в жеребёнке, как и в его матери, как и в его отце, нет ни капли иной крови, кроме высокородной домахаджирской, только бы его не запрягли. Так мы порой взваливаем свои несбывшиеся надежды на хрупкие плечи своих детей.

Все домашние — не только мама, приходившаяся ему племянницей, — ухаживали за гостем, служа ему с удовольствием, а не стараясь просто угодить. Он же воспринимал это соверешенно спокойно, как его конь воспринимал изысканный овёс. Я вглядывался в старика, пытаясь детским умом понять то, что сейчас назвал бы тайной превосходства, которая понуждала моих к добровольному и радостному служению ему и догадывался: причина в том, что он породист, как и его белый конь. Инстинкт искренней любви к князю — самая благородная форма покорности.

Он был мне друг. То ли потому, что я был мал, то ли потому, что был горд. Он уважал меня. Он чувствовал мое одиночество. Он хотел, чтобы вырастя я имел коня.

Гуляет ли еще с абреками Золотой Шабат, хотел я его спросить, дедушка-дядя, гуляет ли он там, в нагорном Дале, Золотой Шабат, о котором ты мне так много рассказывал? Он оглядывался на меня, ловя мои взгляды, он улыбался мне: погоди, внучок, покончу с обычным ритуалом приема хлебосоли, и расскажу тебе о Золотом Шабате. И чтобы еще больше привлечь внимание дедушки-дяди к жеребёнку, я подошел к нему.