Рассказы и эссе - [12]

Чача бывает виноградная или же фруктовая (яблоко, груша, хурма и т. д.). Виноградный жмых или же толченые фрукты кладутся в бочку и закупориваются кизяком. Затем ставятся в теплое место. Время, необходимое сырью для брожения, автор, к сожалению, открывать не вправе, потому что это есть основной секрет. После содержимое перемещают в большой казан с медной крышкой, закупоренный также кизяком (наиболее клейки и обладают герметизирующими свойствами буйволиные лепешки, применяются также коровьи, но не лошадиные и тем более, что само по себе очевидно, не овечьи или козьи шарики). Крышка соединяется с трубой, тоже медной, которая опущена (для охлаждения) в деревянное корыто. Все это подогревается на медленном огне. В результате первичный продукт, градусом не более 20–25, пригодный для употребления только самыми нетерпеливыми, стекает из трубы по соломинке (точь-в-точь как в роднике последнего отшельника Псху) в стеклянный резервуар, горло которого снабжено фильтром из древесного угля. По окончании первичного прогона начинается процесс вторичной очистки в том же механизме по тому же методу…

И только тогда получается бодрящий напиток крепостью от 50 до 70 градусов, покоривший сердце английского классика.

ЖЕРЕБЕНОК, ЧЬЕ ИМЯ Я ЗАБЫЛ [5]

Такая же лошадка паслась тогда перед нашим домом, таким же летним утром, и рядом с ней на тонких ногах дрожал жеребёнок, такой же, а может быть он самый.

Неужели всё так повторяется! Вот и сейчас: лошадь падает на колени, потом ложится на один бок, потом перекидывается на другой бок и проделывает это несколько раз, блаженно, развязно, — и привстаёт, сначала на колени передних ног, на миг являя картину классического коня, хочет вскочить на все четыре, но вскочить у неё не получается, а получается подняться со скрипом и пуком и тут же снова стать простой рабочей кобылой. А она не простая лошадь, а домахаджирской масти. В нашей деревне все лошади ценной домахаджирской масти, только однажды их стали запрягать, превращая в тягловых и вьючных…

Вот жеребёнок уткнулся в брюхо матери, ноздрями ища запах молока. Вот он отскакивает и очерчивает круг по лужайке, выструнивая тонкие ноги на лету. Может показаться, что у него слишком большая голова, и весь он какой-то нелепый, но отец уверен, а толк в лошадях он знает, что жеребёнок по всем признакам обещает вырасти в красивого жеребца.

Жеребёнок снова подходит к матери. Сделав несколько глотков молока, он отрывается от сосцов и прислушивается к чему-то внутри себя. Жеребёнок словно желает прикинуть, насколько это молоко приятно. И, убедившись, что оно очень приятно, опять начинает сосать. Кобыла ест худую траву, но взгляд у неё при этом косой и чуткий: она готова в любое время защитить своё дитя.

Жеребёнок снова оторвался от сосцов и снова прислушался. На сей раз он прислушивается к нескольким решительным шагам, которые сделал по направлению к нему мой малыш. Малыш хочет подойти к жеребёнку, но боится его матери. Я взволнован. Да, именно так и было тогда.

Точно так же, как в моём детстве, стоит тёплое летнее утро в нашем старом саду. И лужайка перед домом зелёная, и деревья зелены разными оттенками зелёного цвета, и лишь то там, то тут в эту сплошную зелень вкрапливается тёмно-красный садовой алычи.

Вот и сейчас появляется мой отец. Игриво грозит жерёбенку. Отпугнув жеребёнка, отец тут же принимает доброжелательную позу и, подходя к кобыле, узду прячет за спиной, а приманку — кукурузный початок — выставляет в протянутой ладони. Зная, что ее все равно поведут на работу, лошадь как всегда легко отдается на приманку, таким образом выиграв хотя бы початок. Отец суёт ей в пасть удила, продолжая шептать обольстительные слова, уже не обязательные. Потом ведёт к амбару и надевает ей на шею хомут.

Жеребёнок остается один. Пацан подходит к нему смелее, зовёт его, — как я когда-то позвал своего (не этого ли самого?) жеребёнка по кличке, которую уже забыл.

Я позвал жеребёнка. Жеребёнок оглянулся. Застыл на месте. Я подошел к нему и смело взял за коротенький темный загривок. «Оставь его, заласкаешь же!..» — крикнула из кухни сестра, назвав меня отвратительным детским прозвищем. Ему она научилась у старших.

Потом мы с отцом вспахивали поле на берегу моря. Поскольку я был мал и не мог, по представлению старших, много ходить, меня посадили верхом на лошадь, а отец стал за плугом. «Вира, канава, вперёд!» — восклицал отец время от времени. Видать, абхазский язык еще не успел выработать соответственных выражений для понуканья лошади при работе, потому что запрягать лошадей стали недавно, и отец для этого случая позаимствовал словечки из русского языка. «Гей, пш-шол, кому сказал!» — звонко вскрикивал он. Мне надо было следить, чтобы лошадь не выходила из колеи. Но она и не выходила, будучи научена. Лошадь умела даже повернуться и встать в новую колею. Так что от меня требовалось только страховать на тот случай, когда она задумывалась и отвлекалась на жеребёнка, а мой пуд веса был для неё лишней тяжестью. Но знали я и лошадь подо мною, что жеребёнок скоро вырастет, вырастет в замечательного скакуна, и я, тайком оседлав его, уеду на нём к синим горам, где живёт мой дедушка-дядя. Слова дедушки-дяди нежились в моём пригретом солнцем мозгу: Нарта Сасрука породил паршивый Зартуж, Золотого Шабата — паршивый Даруко, а паршивый пахотный коняга породил жеребёнка, в котором семь красных змей. И вот, рождаются и рождаются огненные кони, чтобы слиться с героем воедино, и рождаются герои, чтобы слиться с огненным конем, но по вине людей конь и герой не могут встретиться.