Рассказ об одном классе - [15]
Пшеничный кинулся ко мне, быстро ощупал руку, ногу, закряхтел от натуги, пытаясь разжать капканы. Тщетно. Челюсти ловушек сомкнулись крепко.
— Охотник в капкане! Любопытное положеньице. Потерпи, Смирный, сейчас я тебя извлеку.
Минут пять Пшеничный бился над капканами, ругаясь вполголоса, отчаянно дергал цепи. Все без толку…
— Ключ надо! Отвертку или как там ее. Не могу расцепить.
— Отвяжи капканы от деревьев.
— На цепях замки…
Скверная история. Помочь мог только Афанасий. Мы взглянули друг на друга. Пшеничный казался виноватым.
— Слушай, беги побыстрее домой, приведи Афанасия. Без него мы капканы не откроем. Беги, я побуду один.
— Как? Оставить тебя одного? В лесу? Но ведь сейчас ночь!
— А что делать? Ведь отвертки-то нет. Отсюда до заимки не так уж далеко, километров пять. За час добежишь. Иди, а то я замерзну.
— Знаешь что, Смирный, я сейчас костер разведу. Где спички? Сейчас… разведу…
— Не нужно никакого костра! Покуда будешь с ним возиться, пройдет время. Нога сильно зажата, прямо одеревенела вся. Ведь обморожусь!
Что он, в самом деле, деликатничает! Ведь действительно замерзну. Я принялся снова убеждать Пшеничного, но он упрямо молчал, что-то обдумывая. Наконец я не выдержал:
— Пойдешь ты или нет?
— Не кричи. Тебе легко рассуждать: «Пойдешь». А когда я приду, что мне ребята скажут! Иван Федорович целую канитель разведет: «Товарища в лесу одного оставил! В беде не помог». Знаешь, он какой, наш Иван Федорович! Под любой поступок моральный кодекс подведет! Нет, не пойду. Буду тебя обогревать, авось придут на выручку.
— Да пойми ты, что я без ноги останусь. И так уж почти ее не чувствую. Да ведь и больно же.
— Потерпи. А ногу растирать буду. Ты, Смирный, оказывается, порядочный эгоист. Мало того, что из-за тебя меня со свету сживут, ты думаешь, что я законы товарищества не понимаю? Ну как я тебя ночью одного оставлю в тайге? Сообрази…
— Знаешь что? Всю ответственность я беру на себя. Так и ребятам скажем, что я тебя насильно послал. Прогнал, что ли. Я сам буду отвечать. Сам, слышишь?
— Ах, сам! Ну тогда… тогда другое дело. Только ты хорошо подумал? Ну, тогда ладно. Тогда бегу. Я постараюсь побыстрее, я постараюсь.
Он разложил небольшой костер, помог мне лечь поудобнее и встал на лыжи.
— Так помни, Смирный: в случае чего — ты сам решил.
— Ладно, дуй…
Пшеничный ушел. Я взглянул на часы. Ровно восемь. Время тянулось медленно. Рука и нога онемели и не ощущали холода. Я попытался растирать зажатую кисть. До ноги дотянуться не смог.
Обессиленный, я упал на снег… Сильно клонило ко сну. Я понимал, что погибну, если засну.
Легкий шорох заставил меня открыть глаза. В темноте вспыхнули зеленые огоньки. На залитую лунным светом поляну вышел какой-то зверь. Он стоял ко мне боком, потом медленно подошел ближе, и я увидел покатый лоб, вытянутую собачью морду. Переваливаясь на толстых лапах, животное сделало еще два, три шага, потянуло носом воздух. Теперь я как следует рассмотрел его.
Росомаха!
Вдруг она кинется на меня? Хотя Афанасий, кажется, говорил, что они на людей не бросаются. Росомаха стояла неподвижно, не спуская с меня зеленых мерцающих глаз. Не боится.
Я не выдержал и крикнул:
— Пошла прочь, дрянь!
Одним прыжком росомаха перемахнула через куст и исчезла.
Мороз крепчал. Я то и дело ронял голову в снег. Сильно болела щека, ныло тело. Взглянул на часы — половина одиннадцатого, пора бы Пшеничному вернуться. Не знаю отчего, но все мне стало вдруг совершенно безразлично. Я опустился в снег, изо всех сил дернул рукой и ногой. Сбросив варежку на свободной руке, попытался растирать зажатую капканом, отогреть ее во рту.
Надеть варежку я уже не смог…
Разыскали меня под утро. Афанасий, охая, высвободил из капканов. Ребята сорвали с меня одежду, растирали снегом и спиртом. Бурун финкой разжал зубы, влил из фляги спирт. Я пришел в себя. Тут же суетился Пшеничный, Бурун весело ругался, а Афанасий крутил кудлатой головой.
— Оживел. Ну славо те, наво те…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Три дня я отлеживался в общежитии. Ребята все свободное время старались меня развлекать и до того мне надоели, что пришлось им об этом намекнуть.
Ежедневно приходил Иван Федорович и как-то незаметно втягивал меня в разговор.
Сегодня он пришел с деловым видом и, даже не спросив о здоровье, рассеянно потер лоб.
— Хочу посоветоваться с тобой, Смирнов. Дело вот какое. Хорошо бы вечерникам завести свою стенгазету. Ты как полагаешь?
— Не мешало бы, — осторожно ответил я.
— Только вот с художником у нас туго. Некому заголовки писать.
— Найдем художника, Иван Федорович. Сам сделаю.
— Вот и отлично. Только ты сначала выздоровей.
Иван Федорович посидел немного, стал собираться и вдруг спросил:
— Кстати, ты не помнишь, в котором часу Пшеничный отправился за нами?
— Кажется, в восемь. Да, около восьми.
— Так, так… Значит, в восемь?
Мне показалось, что Иван Федорович чего-то недоговаривает.
Днем позже произошло событие, о котором я узнал месяц спустя. И. Ф. приехал в третью бригаду. Его встретили радушно.
— Зачастили вы к нам, Иван Федорович.
— Дела…
— Сейчас обмоем ваш приезд, — обрадовался поводу Бурун. — Мы мигом. Закусочку соорудим, а выпить у добрых хозяев всегда найдется.
