Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х - [40]

Над журчаньем счастливым.

Люблю поезда –

Одышливые самоварища,

Там вагоны поют: «То ли так, то ли эдак».

Люблю разговоры случайных товарищей

И случайных соседок –

Весь гомон разноголосый

В доме на колесах.

Там вдруг в разговорах

За чаем и воблой

Широких просторов

Врезается облик.

Там разные нити

И разные судьбы,

Там разных событий

Строгие судьи.

И там ощущается, что неслучаен

Простой разговор, возникший за чаем.

Колеса выстукивают наперебой,

Мимо бегут столбы.

Так разговаривают между собой

Люди одной судьбы.

Так собираются на совет

Братья одной семьи…

Жаль, что не виделись столько лет,

Жаль, что кончается мой билет,

Жаль, что не опоясали свет

Наши дорожные колеи.

На своем полустанке сойду, освежен,

В весенний студеный мир.

Он весь до капли во мне отражен,

Я весь с головой в него погружен…

Идут поезда.

Струйкой горизонтальной,

Текут провода

Над водой, над проталиной.

И колеса стучат, вдалеке замолкая:

«Весна-то какая! весна-то какая! весна-то какая!»

1948

Элегия

Дни становятся все сероватей.

Ограды похожи на спинки железных кроватей.

Деревья в тумане, и крыши лоснятся.

И сны почему-то не снятся.

В кувшинах стоят восковые осенние листья,

Которые схожи то с сердцем, то с кистью

Руки. И огромное галок семейство,

Картаво ругаясь, шатается с места на место.

Обычный пейзаж! Так хотелось бы неторопливо

Писать, избегая наплыва

Обычного чувства пустого неверья

В себя, что всегда у поэтов под дверью

Смеется в кулак, и настойчиво трется,

И, черт его знает – откуда берется!

Обычная осень! Писать, избегая неверья

В себя. Чтоб скрипели гусиные перья

И, словно гусей белоснежных станицы,

Летели исписанные страницы…

Но в доме, в котором живу я – четырехэтажном, –

Есть множество окон. И в каждом

Виднеются лица:

Старухи и дети, жильцы и жилицы.

И смотрят они на мои занавески

И переговариваются по-детски:

– О чем он там пишет? И чем он там дышит?

Зачем он так часто взирает на крыши,

Где мокрые трубы, и мокрые птицы,

И частых дождей торопливые спицы? –

А что если вдруг постучат в мои двери

и скажут: – Прочтите.

Но только учтите,

Читайте не то, что давно нам известно,

А то, что не скучно и что интересно…

– А что вам известно?

– Что нивы красивы, что люди счастливы,

Любовь завершается браком

И свет торжествует над мраком.

– Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.

– Валяйте! – садятся в молчании строгом.

И слушают.

Он расстается с невестой.

(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)

Невеста не ждет его. Он погибает.

И зло торжествует. (Соседка зевает.)

Сосед заявляет, что так не бывает,

Нарушены, дескать, моральные нормы

И полный разрыв содержанья и формы…

– Постойте, постойте! Но вы же просили…

– Просили! И просьба останется в силе…

Но вы же поэт! К моему удивленью,

Вы не понимаете сути явлений,

По сути – любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

Сапожник Подметкин из полуподвала,

Положим, пропойца. Но этого мало

Для литературы. И в роли героя

Должны вы его излечить от запоя

И сделать счастливым супругом Глафиры,

Лифтерши из сорок четвертой квартиры.

………………………………………………………….

На улице осень… И окна. И в каждом окошке

Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.

Сапожник Подметкин играет с утра на гармошке.

Глафира выносит очистки картошки.

А может, и впрямь лучше было бы в мире,

Когда бы сапожник женился на этой Глафире?

А может быть, правда – задача поэта

Упорно доказывать это:

Что любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

1948, 1956

«Жаль мне тех, кто умирает дома…»

Жаль мне тех, кто умирает дома,

Счастье тем, кто умирает в поле,

Припадая к ветру молодому

Головой, закинутой от боли.

Подойдет на стон к нему сестрица,

Поднесет родимому напиться.

Даст водицы, а ему не пьется,

А вода из фляжки мимо льется.

Он глядит, не говорит ни слова,

В рот ему весенний лезет стебель,

А вокруг него ни стен, ни крова,

Только облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,

Что он в чистом поле умирает,

Что смертельна рана пулевая.

…Долго ходит почта полевая.

1949

Снежный лифт

Все сегодня легко, свежо…

Взять хотя бы вон тот снежок,

Тот, что смехом сыпучим жжет

Твой полуоткрытый рот,

Тот, что падает наискосок

На бульвар, на киоск,

На лоток,

На дома,

На забор из досок.

Он белее, чем белый конь,

Он свежее, чем молоко,

Он навален до самых стрех,

Он просеян сквозь сотню сит.

Вот уже неподвижно висит,

Это город летит вверх.

Город – вверх, мимо снежных сетей,

Город – вверх, на забаву детей.

Мимо снега

Летят фонари,

Окна,

Трубы,

Часы,

Карниз –

Прямо в медленную пургу.

Эй, держись!

Не свались

Вниз!

Там все тоже в снегу!

В снегу!

Если ты сегодня счастлив,

Я возьму тебя в снежный лифт.

1949

Гончар

Продавали на базаре яблоки, халву, урюк,

Полосаты, как халаты, запотели арбузы.

А разгневанное солнце било в медные тазы.

И впервые я услышал, что лучи имеют звук.

Как развенчанный владыка, гордо щурился верблюд

На сурового узбека из колхоза «Кзыл юлдуз».

Тот, не глядя на прохожих, молча вспарывал арбуз.

А вокруг горшков и блюд волновался разный люд.

Ах, какие это блюда – и блестят, как изразец,

И поют, как колокольчик, и звенят, как бубенец.

Их безоблачному небу взял Аллах за образец.

Это маленькое небо за десятку продают.

А какие там узоры по глазури завиты!

Красноперые пичуги в синих зарослях поют,

И прохладные озера меж цветами налиты.