Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х - [38]

Стоишь, плечами небо тронув,

Превыше помыслов людских,

Превыше зол, превыше тронов,

Превыше башен городских.

Раскрыты крылья слюдяные,

Стрекозьим трепетом шурша.

И ветры дуют ледяные,

А люди смотрят, чуть дыша.

Ты ощутишь в своем полете

Неодолимый вес земли,

Бессмысленную тяжесть плоти,

Себя, простертого в пыли.

И гогот злобного базара,

И горожанок робкий страх…

И Божья и людская кара.

О человек! О пыль! О прах!

Но будет славить век железный[201]

Твои высокие мечты,

Тебя, взлетевшего над бездной

С бессильным чувством высоты.

1947

Слово

Ты меня в ладони не уложишь,

Не упрячешь в письменном столе.

Ты меня, как пулю, спрятать можешь

В гладко отшлифованном стволе.

Чтоб в со всех сторон зажатом теле

Под угрозой острого бойка

Знать одно лишь ощущенье цели…

Только бы не дрогнула рука!

1947

Марине Цветаевой

1

Много слов о тебе говорилось.

Я хочу, чтобы ты повторилась!

Но не так, как лицо повторяется

В зеркале бездушном,

Но не так, как облако покоряется

Водам душным.

Но не так, как эхо отворяется

В пустотах лестниц –

Только так, как сердце повторяется

В просторах песни.

Как жила ты, того не ведаю –

Мы родились врагами.

Но была ли ты легкой победою

Над словами, слогами?

Или без отдохновенья

Над черновиками

Мучило тебя вдохновенье

Каменными руками?

Мы к тебе не ходили друзьями

И в друзья не просились.

В какой парижской яме

Бредила ты о России?

Пограничные полосы,

Иноземные грады. –

Мы различные полюсы,

Между нами – разряды.

Ты – царица невольная,

Не вкусившая власти.

Между нами, как молнии,

Накипевшие страсти.

Ты – беглянка болезная,

Заплутавшая в чаще.

Между нами – поэзия,

Этот ливень кипящий.

2

Марина, Марина,

Много мы ошибались:

Сухие долины

Райским долом казались.

Трудно нам живется,

Трудно плывется

По глухому морю,

По людскому горю.

Но щедрей и угрюмей

Наши вольные страсти –

Ты – как золото в трюме,

Мы – как парус и снасти.

У глубинного кабеля

Ты заляжешь, тоскуя.

Нас же выкинут на берег,

На потребу людскую.

Может, где-то на Каме

Для веселых людей

Поплывем челноками

Под весеннею сетью дождей.

Иль, как символ братанья,

Об осенней поре

Прогорим над Бретанью

В полуночном костре.

3

Назначенье поэта –

Счастье или ярмо?

Ты, Марина, – комета

В полете ее непрямом.

Ты еще возвратишься

Из далеких гостей,

Когда в мире затихшем

Будут мерять по силе страстей.

Ты еще повторишься –

Не как облако в тихой воде,

А как в песнях парижских

И московских людей

Повторяются вольные,

Не признавшие власти

Накопившейся молнии

Накипевшие страсти.

1947

Тревога

Долго пахнут порохом слова.

А у сосен тоже есть стволы.

Пни стоят, как чистые столы,

А на них медовая смола.

Бабы бьют вальками над прудом –

Спящим снится орудийный гром.

Как фугаска, ухает подвал,

Эхом откликаясь на обвал.

К нам война вторгается в постель

Звуками, очнувшимися вдруг,

Ломотой простреленных костей,

Немотою обожженных рук.

Долго будут в памяти слова

Цвета орудийного ствола.

Долго будут сосны над травой

Окисью синеть пороховой.

И уже ничем не излечим

Пропитавший нервы непокой.

«Кто идет?» – спросонья мы кричим

И наганы шарим под щекой.

1947

Осень сорок первого

Октябрь бульвары дарит рублем…

Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой,

И радио марши играет, как в праздник,

И осень стомачтовым кораблем

Несется навстречу беде, раскинув

Деревьев просторные паруса.

И холодно ротам. И губы стынут.

И однообразно звучат голоса.

В тот день начиналась эпоха плаката

С безжалостной правдой: убей и умри!

Философ был натуго в скатку закатан,

В котомке похрустывали сухари.

В тот день начиналась эпоха солдата

И шли пехотинцы куда-то, куда-то

К заставам, к окраинам с самой зари.

Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,

Как остров летучий, – в просторе, в свеченье,

И сухо вышагивали по мостовой

Отряды народного ополченья.

И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»

И снова привиделось, как на экране, –

Полет корабельный, и город, и дым

Осеннего дня, паровозов, окраин.

И было так трудно и так хорошо

Шагать патрулям по притихшим бульварам.

И кто-то ответил, что будет недаром

Слезами и кровью наш век орошен.

И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,

И снова из бронзы чеканил закат

Солдат, революционеров и граждан

В преддверье октябрьских баррикад.

1947 или 1948

«Я чую рождающуюся мощь…»

Я чую рождающуюся мощь,

Крылья, прорезывающиеся под ключицами.

И я не спрашиваю, дождь случится ли,

Я знаю твердо – случится дождь…

1947 или 1948

«Нет, еще не прорвались плотины…»

Нет, еще не прорвались плотины,

Нет, еще не запели ручьи,

Нет, еще через все карантины

Не проникли напевы мои!

Но все чаще победно и сильно

Подо льдом закипают ручьи.

И почти ощутимые крылья

Начинают шуметь у ключиц.

Пусть шумят они, крылья Икара,

Голубая непрочная снасть![202]

Что ж, с обдуманным шаром Пикара[203]

Не дано мне на землю упасть!..

1948

«Из-за поворота, лоснящимся ящером…»

Из-за поворота,

лоснящимся ящером,

Ртутные блики по рельсам гоня,

Глазом помаргивая растаращенным,

Вагон

накатывается

на меня.

Он гонит прохладу,

притертый, как поршень.

И тормоз визжит,

как ладонь по стеклу.

Раздвинуты двери.

Минута – не больше, –

И вновь улетает в туннельную мглу.

А мне выходить.

Остановка «Динамо».

Как пара гармоник гудит эскалатор.

И я выхожу.

За деревьями прямо

Заря доцветает бухарским халатом.

А глянешь направо –

весомо и зримо,

Почти неподвижные издалека,