Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей - [29]

— Так мы побратимы же, — прошептал Родим. — Во мне его кровь, в нём — моя.

— Потому водун и не велел тебе говорить. Не удержит, мол, и сам сгинет…

Родим поднял глаза и столкнулся с горячечным взором Провора. Лицо брата было такое, что поднялся волк, сделал те 3 шага, что разделяли их, обнял крепко, и, повинуясь порыву, оберег развязал материнский, перепоясал Провора. Шепнул: «Ленко, коли волком вырастет, — ты не препятствуй». И глянул косо на вошедшего водуна, тоже неестественно бледного, истончившегося словно.

Кровь… кров…

Вернувшись к ложу, Родим вынул нож и привычно навел рану. И вздрогнул — как огнем обожгло руку!

Водун поглядел на набухающий ручеек и схватил прислоненный у стены липовый посох.

— А ну вон пошли все! — закричал он на склатов и Провора. — И ты Ярга иди. Сами они решат, куда кровь позовёт, — он повернулся в дверях, глянул на побратимов. — Сильные вои уходят.

— А как же боги? Неужто, Род не вступится за него? — Уже на стылом, пригретом закатным солнцем взгорке, спросила Ярга.

— Род такой же сын Сварги, как и мы с тобой. А тот, кто от Сварги — не может душу неволить. Ради неё, души всё. Значит там, где земля Темелкенова — нужнее она. Видно скоро сильнее Кресс станет в людях, разум затмит им свет чистый. Родим кровь свою светлую ближе к миру понесёт. Сильна его кровь. И многие от него народятся еще, свет Сварги в себе несущие. Может…

И снова с неба просительно ударил сухой гром, чудной и неприятный по стылости. И задрал водун лицо вверх, сощурил, словно прицеливаясь, глаз, и поднял, да вниз повёл ладони.

И заплакало, наконец, небо. Горько и больно, с ледяной водой и снегом.

— Ну да, тебе можно, — пробурчал водун, кутаясь в волчью шкуру и поспешая за Ягодой к селищу.

А небо злилось, смывая конскую и людскую кровь.

И много еще было крови небесной, потому что ушел тот, чья душа питала реку Сварги, как роса малая питает небо. И, слизывая малую каплю росы, мы думаем, что на всех хватит.

На всех ли?

Тяжкий день ушел в ночь. А на утро не нашли уже тел побратимов в земляной келье водуна. Только бурая капля запеклась там, где лежала голова Темелкена. И не было вовсе следов от побратима его.

А, когда хватились, узнали, что исчез и чудной конь Яша.

Правда, говорили потом полечи, что коня волки задрали, а тела побратимов — водун спрятал. Ведь не верили уже люди в чистоту древней своей веды. А вместе с верой уходил и мир старый, текучий. Становился мир плотным и жестким, чтобы мы с тобой не прошли уже его сквозь, как Темелкен с Родимом.

Только ведают знающие, что обернулось уже время полный свой круг, и снова тощают мировые стенки. Но про то тебе знать и неинтересно, поди. А кому интересно, тот и сам приглядится по закату или восходу. Глядишь какую дорогу и выберет…

Пограничье

В тот день,

когда я

Поднял меч

На свое отражение, —

Падали звезды,

И плакали

зеркала.

И я не ждал ни победы

И ни поражения.

Только зола…

Отправляясь к Серым границам, Он, прежде всего, давал себе ощущение кольчуги: касался внутренним взором каждого уголка своего сияющего тела в поисках самого малого пятнышка неверия.

И ещё, и ещё раз, перед тем, как окунуться в Небытие, Он касался себя внутренним взором, выискивая и отбрасывая прочь темные думы о том, существуют ли вообще те, кого он призван оберегать в суровой дали Пограничья. Кто они, слабые, что не страшатся зла, ибо так ничтожны, что гибнут, даже не узрев его, от одного дыхания великого Тёмного Начала?

Тело его сияло теперь нестерпимо. Он был готов. Почти готов, потому что одно неистребимое пятно сомнения всё же темнело на Его броне. Оно было немым укором недавних дум. Хотя как Он мог размышлять об очевидном, данном ему Верой? Ведь размышления для таких как Он, всего лишь нелепое препятствие вездесущему свету…

И всё-таки Он размышлял. Редко, бессистемно, но размышлял. И во время недолгих передышек между битвами начинал прислушиваться к разговорам сияющих более глубоко. Тех, что восходили на недоступный Ему второй, и даже третий уровень Башни. Тех, что размышляли и сомневались. Чье сияние было окрашено не только в цвета чувств, но и в цвета мыслей и прошлых деяний.

Сияние старших вилось, словно многослойные одежды, смущая его прямые и чёткие чувства. Оно имело и совсем непривычные для Него тона, не связанные с вечной битвой здесь. Это были краски иных миров, где дыхания Великого Темного и Великого Светлого становились едва различимыми, и, порой, смешивались, и где, как говорили, каждый волен был выбирать не по извечной Вере, а по иному чувству. Чувству, которого Он не знал.

Он только сражался. Сражался всегда — вечность за вечностью, эон за эоном. И враг был определен не Им. Но отступить было бы невозможно, как звездам нельзя было бы не сиять, а музыке сфер не литься через времена и пространства.

А ведь было время, когда Он не то что не размышлял, но и не стремился даже к доступным ему младшим уровням Башни, где его чувства усиливались и расцветали, и он мог любоваться их чистотой и светом. И где зарождающаяся мысль его тоже могла бы обрести вдруг свою форму и окраску и, под восхищенные переливы таких же юных, как он, отразиться от сияющих, уходящих в бесконечную высоту, стен Башни.