Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей - [31]

Но беспамятство пришло к Нему иным путём. Однажды, светлая, но вымороченная часть души Его, обремененная чернотой страдания, забилась в агонии. И Он вдруг родился в телесном мире. И, пометавшись в ужасе, от жуткой боли, окружающей там нежные ткани души, Он забыл. И был счастлив забыть, потому что одной душе, пусть и светлой, не по силам было то, что познал Он.

И он был рожден в серединных мирах ровно 118 раз.

Мимо него проходили чужие беды и жизни. Его любили. Убивали и мучили. Он радовался и страдал, верил и боялся. И медленно, капля за каплей в нём возрождалась вера.

Вера в то, что мир не может стоять на суетности человеческих поступков. И что, для умеющих видеть, страдания его — лишь иллюзия и морок, закрывающие истинный свет и изначальную тьму.

С каждым новым рождением он стал всё глубже ощущать свою разность.

Он много думал над тем, почему другие телесные идут иными ступенями бытия? В одном из своих тел он, воодушевленный зарождением философии, писал об этом трактаты. В другом — удалялся в монастырь и познавал себя в ограничениях и томлениях тела. Он убивал, пытаясь в предсмертии уловить исхождение некоего бестелесного начала. Он умирал сам, до последнего дыхания описывая, как и что умирало в нём. Он взвешивал умирающих и препарировал их трупы…

Но находил нечто только в себе. Нечто, чего не мог объяснить из открывающихся перед ним всё шире законов бытия. Нечто, опирающееся не на твёрдое и понятное вокруг него, а лишь на некий неподдающийся осмыслению внутренний выбор, непонятное стремление. И он стал познавать это стремление.

Его поступки окружающие стали называть странными. Сам он, тело за телом, всё более терял интерес к внешнему, в поисках чего-то иного, ускользающего, но такого близкого. В иные века, чтобы понять самого себя он прибегал к магии, в иные сражался за то, что считал добром…

И однажды он вдруг понял, что по крупицам добывает-таки из небытия самого себя. Пусть такого, какого отринул. Ведь и Он здесь, в мирах несовершенных казался ему же теперь недостижимым. И, когда он почувствовал, что может принять СЕБЯ, изуродованного раздвоенностью и страданием, память начала возвращаться к нему. И как-то, проснувшись в своем плотном теле, он ощутил, что помнит хоть и не всё, но нечто. И его слабое земное сердце сжалось от страха, потому что почувствовало и небытие пережитого ужаса. Ужаса, имя которому — познание.

И он стал понемногу приближаться к бездне, разверстой в нем самом. Он сам вмещал теперь и Провал, и Башню: светлое сияние колодцем тянулось от него в небо, и черная бездна расстилалась под ногами его. Он не знал, что же удерживает его в Серединных мирах, какая сила не дает ему свергнуться в черный мрак или, оторвавшись, воспарить выше.

И он готовился принять СЕБЯ всего. Победить страх перед тем, что узрел.

Ему было трудно — ведь теперь он был всего лишь человеком из мяса и костей. И только память о сиянии лۥассаль была той верой, что утешала его. Теперь он помнил. Если он закрывал глаза и долго слушал, неведомое сияние согревало. Казалось, оно шло извне, но и он словно был родной его частью. Это было так, словно бы Он, огромный и сияющий, дремал где-то вдали, но малая его же часть бодрствовала вдалеке… И когда сияние Спящего согревало свою малую искру, из глаз сами собой текли слёзы…

* * *

Это случилось в Сочельник, когда ткани мироздания особенно прозрачны и тонки. Они прозрачны не потому, что называемый людьми Иисусом готовился родиться именно в этот вечер. Будь так, ночь была бы полна особой болью. Нет, он знал, что Иисус был рожден совсем в другой день, в феврале, когда солнце еще не верит, что совершило поворот, дни дробятся осколками, а в груди по утрам болит и ломит. Однако в Сочельник так много молились звезде, что стал он прозрачен не только для звезд.

В такие дни Он особенно сильно ощущал, что осиянность лۥассаль приходит через него в этот мир. В тот вечер на него оглядывались прохожие, оглядывались жалобно, прося глазами, чтобы он узнал их, улыбнулся в ответ, осенил хотя бы прикосновением глаз своих. Оркестр, на предрождественское выступление которого он забрёл случайно, играл только для него, он видел, как музыканты нервничают и ждут только его одобрения. И он старательно хлопал, пока не ощутил, что эманации их музыки пробились, наконец, сквозь ауры Серединных земель и понеслись вверх. И он радовался, потому что узрел уже посмертие этих музыкантов. И было оно светлым.

Ему было и грустно и весело сразу, когда шёл он медленно по заснеженному городу мимо сияющих огнями детских горок, огороженных рукотворной ледяной стеной. Он слушал, смотрел и прощался сам с собой, потому что слишком многое вспомнил в этот вечер.

Он шел по дороге смертных, но не видел перед собой больше этой дороги. Она кончалась вон там, у последней горки, у сверкающих ворот в ледяной детский мир. Но не было больше его воли жить бессмысленной чередой дней.

Он видел, что в вышине Над ним, и в бездне Под ним, встали уже силы Света и Тьмы, ожидающие от него поступка, который качнет чашу весов. И, либо ясная душа лۥассаль устремится ввысь, либо чернота бездны распахнется для своего темного сына. И Азраил, проводник всех идущих, которого по ошибке называют ангелом смерти, уже стоял с мечом над колодцем миров, чтобы ни одна из сил не посмела нарушить свободу его выбора. И дорога перед ним лежала тонкая, как лунный луч, острая, как ребро меча. И теперь он знал, что так тонка плотность всего, пройденного им, человеческого мира.