Иногда меня в шутку или всерьёз спрашивают: есть ли жизнь после смерти?
Иногда я отвечаю. Ведь какими бы царями природы мы не считали себя, умирать страшно. И очень хочется уйти, зная, что там, за гранью, тоже «зелёные холмы» и слепящее солнце.
Мне кажется, я помню другие миры, там, после смерти. Помню, как лучи солнца падают в пыль. И следы копыт. И ещё я помню, как купаю лошадь.
Но всё это очень далеко, в мире, где есть Всадники…
1.
Были следы копыт.
Пылью рассыпан свет…
— Друг мой, ты не молчи?
Скоро нальёт рассвет
Чашу и поднесёт
С кровью к моим губам.
Ты расскажи мне? Сам
Я побоюсь уйти.
Что там, за гранью «жить»?
Что там, за словом «смерть»?
За руку ли возьмёт?
Плакать мне или петь?
Перед рассветом ночь
Студит дыханьем грудь.
Сердце моё молчит.
Смутен и долог путь.
— Где-то в рассветной мгле
Слышишь далёкий звон?
Друг мой, доверься мне:
Жизнь — это только сон.
Слушай: звенит, зовёт
Красной зари петух.
— Раньше меня рождён
страх мой. Мне не уснуть.
Сказку мне расскажи,
Может, сомкну глаза?
— Смерть неподвластна лжи.
Слушай, что рассказал
Ветер мне, что костёр
В темной ночи шептал.
Были следы копыт,
Пылью рассвет играл…
2.
Каждая душа полна мыслей о странствиях. Кто знает, где бывают наши души, когда мы спим?
Спи, друг мой. Встретимся там, во сне. И там ты, может быть, мне поверишь.
Баю-баюшки, баю,
Баю ягодку мою.
Не для острого клинка,
А для белого венка.
Баю-баюшки, родной,
Солнце скрылось за горой.
Солнце спит, не дремлет враг,
Мягко стелет ночи мрак.
Баю-баюшки, мой сын,
Ты у нас с отцом один.
Как под звёздами луна,
Как дороженька одна.
Если бы пыль не клубилась ещё на дороге! Тогда бы он мог сказать себе: «Окстись, Дмиор! Не было никакого всадника! Не было, и быть не могло! Всё это бабьи сказки, да выдумки рыбоедов с берегов Закатного моря. А нам, городским, не пристало…»
Но мелкая, словно пудра, пыль ещё висела над дорогой. И первые солнечные лучи бежали по следам копыт.
Первосвященник[1] Дмиор сплюнул в пыль, отёр безусый рот широким рукавом жёсткой, просоленной рясы и зашагал назад, к морю: прочь от следов, прочь от морока на рыжем коне. Морока, которого не было, и быть не могло. Ибо в Книге Веры нет никаких всадников, а значит…
Дмиор обернулся и осенил себя охранным знаком. Последние золотистые пылинки ещё кружились. Морок, богохульство.
Вечные Всадники, как считали местные жители, возвещали мор, военный набег или иную какую напасть, надвигающуюся с той стороны, откуда появлялся всадник.
Дмиор посмотрел в сторону холма, именуемого Кошачьей головой. Именно там увидел он первоначально расхристанного босоногого парня на рыжем коне, нагло и безнаказанно проскакавшего после мимо Дмиора и растаявшего в воздухе через два на восемь шагов.
Только пыль эта проклятая, пыль да следы, утверждавшие, что всадник был, что не напекло башку первосвященнику, не верящему в Дикую Бабу, всадников и прочую нечисть.
«Всадник с запада, — против воли подумалось Дмиору. — Значит: беды надо ожидать с запада».
Он зашагал дальше, размышляя, сможет ли не возвестить деревенским о явлении ему всадника…
3.
Спи, друг мой. Стоило мне начать сказку, а ты уже закрыл глаза.
Спи, дорога сама поведёт тебя, не давая свернуть. Потому что, вижу я, ты не облегчил душу перед смертью. И в ушах твоих не музыка мироздания, а отзвуки незабытых битв. А значит, твой путь ляжет едва ли намного выше того мира, где мы прощаемся с тобой сейчас.
Там тоже кипят страсти, и лезвие ударяет о лезвие. И душа почти так же несвободна. Но всё-таки…
Стоял на часах и сменился чуть свет.
Но к гарде стекал тонкой струйкой рассвет.
И друг мне сказал: «Ножен просит твой меч».
Но знал я, рассвет будет плакать и течь.
С кровавым мечом я к закату ушёл.
И ранил бы солнце, но месяц взошёл.
И в ужасе долго блуждал я во тьме.
Лишь кровь на мече указала путь мне.
Пришёл я с восходом в сияньи огня.
И воины утром встречали… меня!
«Баллада о кровавом мече», сочинённая Эрэльрихом, песнопевцем.
Иногда мне кажется, что каждую ночь я умираю. А каждый день воскрешаюсь к новой боли. И тогда тоска сдавливает мне грудь своими железными руками. И хочется не просыпаться.
Спи, друг мой, ты не знаешь, что мы никогда больше не встретимся. Ведь я начал умирать, когда ты ещё не рождался. Я променял вечный свет на схождение в материю, а ты… Если ты и вправду ничего не помнишь, может быть, твоя чистая и светлая душа зародилась на этой земле?
Для меня же ни здесь, ни там ещё очень долго не будет ничего. Так долго, что это кажется вечностью. Хотя… Надежда безгранична. На то она и надежда.
Оживление. Небывалое оживление царило в маленькой рыбацкой деревушке. Рыбаки снимали вывешенные на просушку сети, рыбачки увязывали скарб, сновали туда-сюда босоногие ребятишки.
С растущим раздражением смотрел на эту суету первосвященник Дмиор. Губы кусал, если б не муштра монастырская. Так и не обжился он, выходит, в этой деревне, так и не стал для этих людей отцом духовным и наставником.
Никто он им. И они ему — никто. Почему снимаются? Куда уходят? Как мыши болотные, что иной год вдруг сбиваются в стадо и кочуют в северных землях. И эти туда же, скудоумные. Год учил, окормлял, в холоде, в нужде — совета не спросили…
