Дмиор стоял до тех пор, пока не сумел отбросить прочь дурные обиды. Читал: «Чистый светел, да охрани и наставь…» («Мнэто мэтэри, унто бэ анамиори. Прэсто…»).
И дурные мысли ушли. Тогда твёрдо и широко шагая, отправился он на поиски Старейшины.
Нашёл быстро. Тот торопился сдержанно, без суеты. Оно и тяжело ему было суетиться — крупен был Старейшина, широкоплеч, рукаст, телом и умом страшен. Но сердце имел доброе и терпеливое. За то и почитали.
— Собираетесь? — спросил Дмиор без приветствия, хоть и отсутствовал два дня ради молитв и размышлений.
Старейшина неторопливо проверил узел на потёртом ремне, глянул в сторону моря и ударил в лоб, без экивоков:
— Всадник был о восходе. Набега ждём.
«Мнэто мэтэри…» — забормотал Дмиор не молитвы для, а успокаиваясь. Не могли же они, в самом деле, видеть всадника? Не видно от деревни Кошачьей головы. С моря? Да кто успел бы в море, всадник-то был о самом восходе.
— Я спешил, думал — не видели, — против воли вырвалось у него.
Старейшина скупо кивнул:
— Знаю, несведущ ты. Как не увидишь Всадника, когда свет от него, словно ножом по сердцу? Жилы вспучило. Сбирайся и ты. Мальчишек помогать пришлю.
Дмиор, всё ещё в расстроенных чувствах, заспешил к скудному своему жилищу — каркасу, обтянутому рыбьими кожами. Невелико добро.
Старейшина послал вслед двух подростков. Они стали увязывать нехитрые пожитки Дмиора, повинуясь его указаниям. Шептались между собой.
Первосвященник прислушался и понял, что мальчишки гадают, как звали всадника. А он и не знал, что у всадника может быть имя. Как-то не снисходил до местных суеверий. Да, откровенно говоря, и не слышал ни разу про всадников от деревенских. В городе байки ловил — а тут…
— А что, разные они бывают, ваши всадники? — не сдержался он.
Мальчишки умолкли. Дмиор ощутил, что словно бы натолкнулся на стену. Словно бы… Да нет, не могло суеверие про всадников быть той таинственной религией, что препятствовала проникновению на побережье насаждаемого протекторатом культа Чистого. И всё-таки…
Мальчишки прятали глаза — не отвечать старшим считалось здесь делом далёким от вежества. Дмиор ждал.
— Восемь и шесть, — буркнул белобрысый мальчуган. — Восемь добрых, а шесть… — он осёкся и снова спрятал глаза.
— Почему ж так? — искренне удивился Дмиор.
— Наставник говорил, что даже при равенстве сил должно быть восемь чистых на шесть нечистых, — пояснил мальчик постарше. — Потому что мало победить зло. Нужно, чтобы кто-то мог посадить новые семена добра. Добро нужно возродить, а зло… Зло заведётся само.
Мы сидели у костра вместе с наставником, готовые слушать очередную балладу. Однако Эрэльрих был сегодня мрачнее обычного, молчал, смотрел в костёр и словно ждал чего-то. Многие из нас истомились.
— Скажи, Эльрих, а существуют ли взаправду Всадники? — спросил кто-то.
— Что значит, «взаправду»?
— Ну… было ли всё это? То, что поётся в балладах?
— Во что мы верим, то и было! — отрубил наставник. — А каждый не верящий в свет, считай, сидит уже в корзине нечистого. Как наполнится корзина — так и миру конец!
И тут, словно аккордом к тишине после его слов, со стороны моря донёсся вдруг конский топот. Топот нарастал, мы вскочили с криками, ведь кто-то скакал прямо на нас. Лишь Эрэльрих остался сидеть у едва мерцающего костра. И топот угас, не коснувшись углей.
— Сядьте! — властно сказал тогда наставник. — Я спою вам сегодня о Всаднике, который бродит во тьме, как ветер.
Его негибкие уже пальцы коснулись струн цитры. Сильно и больно зазвучали струны. Но баллады всё не было.
— Это тот, из чьей песни родился ветер?
— Ветер старше нашего мира.
— А в балладном своде написано: «И из песни его родился ветер».
— Пора бы вам знать, что такое метафора, — наставник отложил инструмент и с раздражением поначалу стал рассказывать, как в далёком мире полюбил один юноша прекрасную девушку. Но лучше бы он полюбил ветер, тот чаще бывает ласков. Когда юноша понял это, он сложил лучшую из песен и подарил её любимой. Но и песня не согрела ей сердце, ведь никто не знает, было ли оно? И тогда ветер подхватил песню юноши. И юноша ушёл дорогами ветра. И до сих пор блуждает между мирами.
Эрэльрих стал, наконец, плести сложную вязь звуков. И, когда мы были захвачены ею, запел.
Вчера тебя у моря ждал.
Лизал ладони мне закат.
Был одинок песок у скал,
Где я, сомкнув ресницы, ждал.
И пену выплюнул отлив.
Охрип от боли я, но встал.
И голос не сорвался в крик,
Мой голос тихой песней стал.
И руки я к губам прижал,
Но сердце вторило звеня.
И ветер подхватил меня,
И голосом моим кричал.
Тысячелетия во тьме
Носилась песня, что во мне
От острой боли родилась.
Та песня — верностью звалась.
И верен ветер до сих пор.
И плачет ветер, и зовёт.
И режет сумеречный свод
Тобой разбуженный восход.
4.
Ну, вот и всё. Иди. Я не стану плакать, чтобы ты не думал о том, как горько будет тут без тебя.
Там тебе и так найдётся, что вспомнить: запах травы, ладони солнца на коже… Да мало ли, чем ещё запоминается каждому это путешествие. Лишь бы не горечью, лишь бы не болью. И не слезами. Слеза… Она, вроде как, зов обратно.
Ты слушай. Сказка ещё немного поведёт тебя. А дальше ты уж сам. Впрочем, возможно, ты и не слышишь меня уже.
