Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2 - [13]

Он не мог быть поставлен здесь для охраны нашего багажа, поскольку весь наш багаж внесли в дом.

Он не мог быть поставлен здесь и для оказания поче­стей моему чину: вспомним, что в моей подорожной я значился в ранге генерала, но ведь никто в Нухе не видел моей подорожной.

Неужели я арестован и являюсь пленником, сам того не зная? Однако это предположение было наименее веро­ятным из всех возможных.

Поскольку лишь оно одно могло вызывать у меня тре­вогу, но было при этом маловероятным, я вернулся в комнату, лег в постель и, погасив свечу, заснул сном человека, который ни в чем не может себя упрекнуть, за исключением нескольких глав, посвященных императору Павлу, и при этом вовсе себя за них не упрекает.

Сон этот продолжался минут десять—пятнадцать, как вдруг я услышал, что моя дверь отворилась: раздавшийся при этом шум, каким бы легким он ни был, тотчас раз­будил меня.

Я посмотрел в ту сторону, откуда донесся шум, и уви­дел нашего нукера, сопровождавшего женщину под боль­шим татарским покрывалом: при свете свечи ее глаза сверкали сквозь щель в покрывале, словно два черных алмаза.

— Баядерка! — произнес нукер.

Признаться, сначала я ничего не понял.

— Баядерка, — повторил он, — баядерка!

И тут я вспомнил, как в ответ на произнесенные мной слова «Мы здесь, словно во дворце Махмуд-бека» Муане промолвил: «Нам недостает лишь баядерки».

На что нукер ответил: «С е й ч а с».

Этот славный человек принял пожелание Муане все­рьез и привел с собой, причем даже скорее, чем обещало привычное «сейчас», то единственное, чего нам недоста­вало, чтобы вообразить себя во дворце Махмуд-бека или в раю Магомета.

Однако вовсе не я требовал баядерки, и, следова­тельно, у меня не было на нее никакого права.

Я поблагодарил нукера и во всю силу легких крик­нул:

— Кто желает баядерку?!

— Я! — отозвался Калино.

— Тогда отворите дверь и раскройте объятия.

Дверь напротив моей отворилась, а моя закрылась. Но раскрылись ли объятия Калино так же, как открылась дверь? Вполне вероятно. Что же касается меня, то я снова повернулся к стене и заснул во второй раз, пола­гая, что святой Антоний чересчур легко удостоился кано­низации.

Правда, если верить Калло, баядерки, искушавшие святого Антония, были окутаны покрывалом куда меньше, чем моя.

В первом часу ночи я был разбужен криком петуха.

В этом крике не было бы ничего удивительного, если бы он не раздался так близко от моих ушей, что я вполне мог подумать, будто петух сидит в нише, примыкавшей к изголовью моей постели.

Решив, что нукер, которому пришла мысль впустить в мою комнату баядерку, не сообразил выпустить из нее петуха, вселившегося в пустовавшее помещение и ста­вшего его главным жильцом, я стал оглядываться по сторонам, намереваясь так или иначе выселить этого беспокойного соседа, не имевшего причин быть привя­занным ко мне, как к святому Петру.

Но, насколько можно было судить об этом при свете луны, комната была совершенно пуста.

Если бы в моей комнате были шкафы вместо ниш, я подумал бы, что кто-то из моих спутников возложил на меня обязанность запереть петуха в один из этих шка­фов; но такое предположение было еще более невероят­ным, чем мысль о моем аресте: оно было просто невоз­можным.

В эту минуту крик послышался во второй раз, а затем стал повторяться, удаляясь каждый раз шагов на сто, пока, наконец, не затих где-то вдали.

Крик раздавался снаружи, но совсем близко от моего окна.

Не часовой ли, увиденный мной, подтверждал таким образом непреклонность, с какой он выполнял обязан­ности стража? И не были ли крики, затихавшие в бес­конечных далях, отзывом его товарищей, этих людей природы, которые, считая петуха символом бдительно­сти, петушиным криком давали знать, что они тоже бдят?

Каждое из этих предположений все дальше и дальше выходило за пределы возможного. Я погружался в пол­нейшую фантастику.

Бывают такие минуты, такое душевное состояние, когда ничто не представляется в истинном свете. И вот теперь я находился в подобном состоянии и для меня настала одна из таких минут.

Однако на этот раз мне захотелось вникнуть в вопрос поглубже. Я соскочил с постели полностью одетым — такой способ спать имеет, по крайней мере, то преиму­щество, что не лишает ваших побуждений их естествен­ности, — и вышел на балкон.

Часовой стоял, прислонившись к дереву, завернувшись в бурку, нахлобучив папаху до подбородка, и, казалось, никоим образом не был расположен подражать пению петуха.

К тому же это пение слышалось на уровне моего изго­ловья.

Подняв глаза, я взглянул на дерево, высившееся рядом с домом, и мне тотчас открылась вся эта тайна.

Мой певец, обладавший превосходным басом, спал, а лучше сказать, бодрствовал, усевшись на этом дереве вместе со всем своим гаремом.

В Нухе еще не изобретены курятники. Каждый петух выбирает себе одно из множества деревьев, покрыва­ющих своей тенью дома, располагается на нем со своими курами, проводит там ночь и спускается оттуда лишь утром.

Возможно, они читали басню Лафонтена «Лиса и виноград» и заняли место винограда, чтобы в свой черед оказаться для кого-нибудь чересчур зелеными.

Обитатели Нухи привыкли к этому пению, разбуди­вшему меня, точно так же как жители предместья Сен- Дени и улицы Сен-Мартен привыкли к шуму экипажей и уже не обращают на него никакого внимания.