Путевые впечатления. Год во Флоренции - [6]

Ведь тот, что пред тобой, увы, не сын Фокеи:

Он мертв. Растенья дна — вот саван мертвеца.

Труп виден лишь очам Небесного Отца.

Быть может, в целости на дне морском он спит, Залив стал кладбищем, где морем он сокрыт.

Три долгих тысяч лет — кто превзойдет их в силе?! Скалу фокейскую века не пощадили,

И эспланады высь, и белый перистилий, Возведенный ценой невиданных усилий.

Недолго он стоял, оставив лишь руины,

Как светлый Парфенон, на чьих стенах Афина Автограф славный свой успела начертать,

Свой храм разрушенный оплакав, словно мать.

Ни от античности, ни от средневековья В моем родном краю не нахожу следов я.

Лишь башню древнюю всегда щадил народ,

И ты бы мог воспеть ее высокий взлет!

О башня гордая! В младенческие дни Я много раз играл в ее большой тени.

Когда шел враг на штурм, у стен ее геройски Все, даже женщины, сражались в нашем войске.

Едва сигнал «Огонь!» пропела окарина,

Испанского кюре сразила кулеврина,

От ядер гибельных валились пришлецы,

А предки прятались за толстые зубцы,

Где знамя галльское в бою вилось над ними.

Святая Павла, ты дала сей башне имя!

Внушал владыкам страх наш серебристый щит,

Где на лазури крест, который нас хранит.

Но башни нет: ее обрушила усталость.

Увидишь лишь скалу, что от нее осталась.

Скала — ей памятник, что всех морей сильней.

Что греческий огонь и что железо ей?!

Нам не даны дворцы, театры, арки, храмы;

Гряда окрестных гор — вся наша панорама.

Ни рощ нет, ни долин, и греческого града Уж больше нет. И все ж печалиться не надо!

Ведь город чудный наш, здесь царствует Марсель!

Он стаи парусов влечет к себе досель.

Он сказочно богат, и вместо всех руин Он может сто дворцов построить средь равнин. Марсель сегодня чтят на всех широтах мира,

Давно известней он Сидона или Тира.

Везут его сынов морские корабли

Во льды и в тропики — во все концы земли.

Сейчас, когда пишу, мой город прославляя,

Его приветствует торговля мировая.

Его сокровища принять базары рады Голконды, Токио, Алеппо и Багдада,

Калькутты, Лондона, Лахора, Исфахана,

И средь песков пустынь, и в далях океана.

От Ближней Азии, соседки и сестры,

Наш вкус к поэзии и пышные пиры.

На набережных здесь всегда полно народу,

Людей из разных стран — всех любящих свободу. Здесь, странник, ты поймешь средь шумной пестроты, Что об экзотике сбылись твои мечты,

Покажется, что ты попал под власть Дидоны И в Карфаген вступил, где видишь пальм колонны. Базар поэзией проникнулся у нас.

Что ж, сядь у моря, друг, дай созерцанью час.

Фокею, Гарский мост, дворцы и храмы Нима

Не встретит жадный взор — они невозвратимы.

Блеск жизни созерцай, коль сердце не мертво.

Ведь радостней, чем он, нет в мире ничего.

Богатый светлый дом, где все поэту мило,

Куда прельстительней, чем темная могила.[4]

— А знаете, это еще не все, — сказал Мери, когда я прочел его стихотворение. — За то время, которое я потерял, ожидая вас, я нашел вам одну хронику: ее как раз недостает, чтобы дополнить ваше описание Марселя.

— Какую хронику?

— Марсель в девяносто третьем году.

— Немедленно давайте ее сюда!

— Сначала пойдем на площадь Пти-Мазо: мой брат ждет нас там с рукописями.

Мы отправились по указанному адресу; Луи Мери показал мне небольшой домик, низкий и ветхий на вид, однако подкрашенный и подновленный так тщательно, как только это было возможно.

— Посмотрите внимательно на этот дом, — сказал Луи Мери.

— Посмотрел. Ну, и что это за дом?

— Возвращайтесь в гостиницу, прочтите эту рукопись, и вы все узнаете.

Я в точности исполнил сказанное, прочтя рукопись от первой до последней строчки.

Вот что это был за дом.

МАРСЕЛЬ В 93-м ГОДУ

КОКЛЕН[5]

В марте 1793 года из Парижа в Марсель прибыл некий человек; он тут же отправился во дворец правосудия, надел шляпу, украшенную трехцветными перьями, и показал бумагу с подписями членов Комитета общественного спасения, согласно которой он назначался председателем революционного трибунала. Ему не стали возражать или каким-либо образом противодействовать его вступлению в должность, а лишь спросили, как его зовут: он ответил, что его имя — гражданин Брут. В то время имя это было в большой моде, и потому никто не удивился, что в Париже выбрали этого гражданина председателем революционного трибунала Марселя.

В течение всего 92-го и в начале 93-го года гильотина в Марселе нередко изнывала в бездействии, по этому случаю была подана жалоба в Комитет общественного спасения, и Комитет общественного спасения, как мы уже сказали, прислал гражданина Брута, чтобы тот несколько оживил деятельность патриотической машины. С первого взгляда было заметно, что в Париже сделали безошибочный выбор: гражданин Брут умело направил поток заключенных из переполненных тюрем на подмостки эшафота.

Каждое утро ему подавали списки подозрительных лиц. Чтобы не терять напрасно времени, Брут уносил эти списки с собой на заседания революционного трибунала, где он приговаривал людей к смерти, причем на его длинном сухощавом лице не было заметно в это время ни радости, ни сожаления. Пока секретарь оглашал решение трибунала, он отмечал в утренних списках фамилии тех, кто должен был занять в тюрьмах опустевшие к вечеру места.

Закончив эту работу, он возвращался в темную квартиру на четвертом этаже, который одним из своих коридоров, какие часто бывают в старых городах, соединял Большую улицу и улицу Кутеллери. Там он и пребывал, нелюдимый, неприступный даже для Сарона и Мурая, которые выполняли роль Каррье и Фукье-Тенвиля при этом новом Робеспьере.