Путевые впечатления. Год во Флоренции - [5]

Мирабо попал туда именно в этом качестве.

Отец его был безумен, а главное, смешон; юный Мирабо, обуреваемый страстями, довел отца до бешенства своим неслыханным распутством; вся его жизнь к тому времени была цепью скандалов, настроивших против него общественное мнение. Если бы Мирабо остался на свободе, его репутация была бы навеки загублена. Но, оказавшись в тюрьме, он вызвал к себе сочувствие и был спасен.

А еще, быть может, это суровое наказание стало одним из орудий, которыми воспользовалось Провидение, чтобы заставить молодого человека на собственном опыте изведать все ужасы тирании; так что в итоге, когда надвинулась революция, Мирабо смог поставить на службу этому великому общественному бедствию свои неутоленные страсти и гнев, накопившийся за время долгого тюремного заключения.

Общество старого режима приговорило его к смерти: он отплатил ему приговором, который был приведен в исполнение 21 января 1793 года.

Камера Мирабо — первая, а нередко и единственная здешняя камера, которую просят показать посетители, настолько республиканский гигант заполнил звучанием своего имени эту старую крепость, — последняя справа во дворе, в юго-западной части замка; это узилище почти ничем не отличается от остальных, разве только, пожалуй, оно темнее прочих. В скале вырублено нечто вроде алькова: здесь было его ложе; на двух крюках некогда держалась доска, на которую он ставил свои книги; и наконец, остатки стенной росписи с синими и желтыми продольными полосами свидетельствуют об удобствах, какими человеколюбие «Друга людей» позволило узнику располагать в этой темнице.

Я не придерживаюсь мнения тех, кто утверждает, будто Мирабо, находясь в тюрьме, предчувствовал свое будущее: для этого ему надо было предвидеть революцию. Разве матрос, находясь под синим небом и на спокойном море, предчувствует бурю, которая выбросит его на какой-нибудь дикий остров, где благодаря своему превосходству он станет королем?

Когда посетитель выходит из камеры Мирабо, инвалид, сопровождающий его в качестве экскурсовода, показывает ему какие-то старые доски, гниющие под навесом:

— Это гроб, в котором прибыло во Францию тело Клебера.

Вернувшись в Марсель, мы сразу увидели Мери: куря сигару, он поджидал нас на Орлеанской набережной.

— А что с моими стихами? — окликнул я его еще издали, как только заметил.

— С вашими стихами?

— Ну да, с моими стихами!

— Ваши стихи уже час как готовы.

Я подпрыгнул от изумления.

— И где же они? — спросил я, хватая Мери за воротник.

— Да вот они, черт возьми, я успел переписать их начисто; вы удовлетворены?

— Дорогой друг! Это невероятно!

В самом деле, меньше чем за час Мери написал стихотворение в сто двадцать восемь строк — то есть он сочинял больше чем по две строки в минуту.

Я привожу их здесь не потому, что они посвящены мне, а в подтверждение самого этого поэтического подвига.

Вот они.

МАРСЕЛЬ

Посвящается Александру Дюма

Недавно я сидел на берегу, без дела,

И море пенное у ног моих шумело.

Его ласкали всласть декабрьские ветра,

И дымка влажная плыла над ним с утра.

Как знамя бурь зима по небу расстилала Холодных облаков сплошное покрывало.

Птиц раскричавшихся укрыть мог только порт;

Затихнул пестрый зюйд, дул всюду серый норд.

Как будто вырвавшись из Дантовского Ада,

Металась вод морских ревущая громада.

Где, море, запах твой? Где сладостный покой?

Где солнца летний дар — блеск влажно-золотой?!

Что ж, море мудрое, простертое доселе От агригентских стен до самого Марселя,

Свой тирский пурпур сняв, теперь в шотландский плед Надолго облеклось, чтоб здесь тебя, поэт,

Как сына Севера, как демиурга сцены,

Как странника, встречать, кропя холодной пеной,

Когда под парусом, в кругу своих друзей,

Покинув крепость, порт и башню, ты скорей Стремился к островам, чтоб созерцать там жадно Все, что увидит глаз средь дали неоглядной.

А я, в стихию волн мучительно влюбленный,

Боюсь возлюбленной, во гневе исступленной.

Вот почему тебя лишь взгляд мой провожал,

С мольбой, чтоб вас щадил и риф, и дикий вал.

О милости стихий мои стихи молили,

Как песнь Горация, когда отплыл Вергилий.

Затем, когда вдали сокрылся парус твой, Воспоминаниям предался я с тоской.

Я видел с детских лет, по берегу гуляя,

Латинских парусов белеющую стаю,

И остров Мирабо, скалистую тюрьму,

И горы Синие, дар детству моему,

И бухты тайные, где сладострастно волны Поют под соснами, любви к Провансу полны.

Дитя, без всяких дум я созерцал, как сон,

Мой край. О, как тогда был безмятежен он!

О золотой пейзаж! Как усыпляло море Меня, беспечного, не ведавшего горя!

Сегодня же, когда даль разлучила нас И выполняет ветр веселый твой приказ,

Виденья детских лет померкли почему-то,

И, радость вытеснив, легла на сердце смута.

Я думал о годах, когда всех мучил страх И трупы вздутые качались на волнах;

Когда не раз чума, являясь к нам с Востока,

В Марселе смолкнувшем всем смерть несла жестоко; Когда на берегах за храмом падал храм,

Покорный римским ли, арабским ли мечам.

Исчезли все и всё, что было в каждом храме,

Как пар из уст моих, рассеянный ветрами.

Здесь все уже не то — красот старинных нет,

Их не увидишь ты, паломник и поэт.

Где остров? Башня где? Где зданья рядом с нею?