Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [66]

* * *

Моя мама тоже продукт ГУЛАГа. Все страны страдают от политических заблуждений, но Россия успешно существует в условиях уникальной, парадоксальной формы тирании. Люди вынуждены в ней жить, постоянно колеблясь между двумя крайностями: тотальной несвободой во время диктатуры, на одном конце, и беспорядочной свободой во время реформ, на другом, — что делает невозможным компромисс и, в конечном счёте, тормозит поступательное развитие страны.

В борьбе за наследие своего отца, «коммунизм с человеческим лицом», как его называли во время оттепели, моя мама с готовностью выступала против сталинизма. Но её мировоззрение осталось зажатым между двумя противоположными позициями, которые в её жизни воплотили две «матери»: Нина Петровна с её верой в мировую революцию и диктатуру пролетариата и Люба с верой в индивидуализм и значимость личных достижений.

Нормализующим фактором в её жизни был Никита Сергеевич. Она была его внучкой, ставшей затем дочкой, сиротой, нуждающейся в любви и заботе. Она знала, что он переживал из-за того, что Люба оказалась карьеристкой, а не настоящей советской женщиной, как он считал. Она знала, что он, возможно, даже ощущал вину за свою суровость в обращении с Леонидом.

Но, несмотря на любовь деда, она так и не перестала чувствовать себя, как та маленькая девочка в Куйбышеве: дома и одновременно не дома, вечно в ожидании того, что вернутся настоящие родители, и в страхе, что её отпихнут, не заметят. Вот почему она все годы думала, что ничего не выйдет, не изменится, и, чтобы не расстраиваться, лучше закрыть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. Вот почему она никогда не читала ни воспоминаний Хрущёва, ни книг дяди Сергея. Правда для неё слишком неприятна.

Конечно, в этом много личного, но есть и то, что отражает образ мысли других россиян, тех, кто привык к тому, что решения за них всегда принимают лидеры. Например, как бы мама, наряду с другими шестидесятниками, ни мечтала о свободе, она не обрадовалась краху СССР. Она долго скорбела о временах несвободы, когда всё было пропитано смыслом, когда они могли вволю ругать власть на своих кухнях, но никогда не выходили на улицу, объясняя своё летаргическое бездействие страхом ГУЛАГа. На самом деле, русские — и это обусловлено их историческим опытом — больше всего боятся перемен, особенно перемены власти. Мы готовы мириться с худшими проявлениями деспотизма, но не готовы принять индивидуализм и свободу личности. Опросы показывают, что многие россияне предпочитают государственный капитализм в его либеральной версии и даже требуют от Кремля ужесточения контроля: введения цензуры для поддержания моральных устоев и ограничения прав человека для поддержания порядка[173]. Как говорится, знакомое зло лучше незнакомого.

И всё-таки мама не оставила своих попыток потягаться с властью, защищая честь семьи через суд. А когда российская судебная система не оправдала её надежд, то, вдохновленная моей поездкой в Жиздру, она преодолела своё желание успокоиться на достигнутом и осенью 2012 года поехала в Страсбург — посмотреть, поможет ли ей европейское правосудие.

Утро выдалось теплым и солнечным, когда она шла в потоке пригородных пассажиров через залитый светом стеклянный вестибюль железнодорожного вокзала. Она оглядывалась по сторонам и то и дело останавливалась поправить шарф-пашмину на плечах бежевой замшевой куртки или коснуться ладонью элегантной прически.

Она слышала, что в выходные в Страсбурге были забастовки, но в день её приезда в городе было спокойно. Хороший знак, подумала она, и подозвав такси, на ломаном французском попросила водителя отвезти её к Дворцу прав человека на окраине города. Вскоре такси остановилось возле высокого круглого стеклянного здания — Европейского суда по правам человека. Перед автоматическими дверями не было очереди, а за ними не было грубо рявкающих охранников и раздражающего личного досмотра. Всё было воплощением прозрачности, современности и законности — полная противоположность российским офисным зданиям. Всё начало вставать на свои места, и где-то глубоко внутри она почувствовала, как в ней растет уверенность. Она попыталась подавить в себе излишек оптимизма, но не сумела справиться с охватившей её надеждой. Пять лет мама ждала решения Европейского суда и, не дождавшись, попросила назначить ей собеседование, чтобы поговорить с кем-нибудь о её деле. Умом она понимала, что дело это гиблое, что они никогда не заставят российское правительство принять меры против очернителей Леонида. Но в душе… в душе ей хотелось, чтобы было по-другому.

Лифт и чувство оптимизма подняли её на шестой этаж. Двери распахнулись, и молодая служащая в отличном тёмно-синем костюме приветственно спросила: «Госпожа Хрущёва?»

Мама кивнула, стараясь сдержать улыбку.

― Ваше дело № 32680-07, «Хрущёва против России», готово для консультации.

Они уселись за конференц-стол прямо там же, у лифтов, и мамин оптимизм тут же улетучился.

― Решения о формальном расследовании Вашего дела нет, — сказала служащая по-английски. — Нет ещё даже решения о слушании. Вы могли узнать об этом через адвоката.