Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [65]

В тот же день, заинтригованная, мама отправилась к Арише в Карманицкий переулок. Она едва успела коснуться кнопки звонка, как дверь распахнулась, и моложавая сорокачетырехлетняя женщина в обтягивающем белом платье бросилась ей на шею с криком: «Дочь! Она так похожа на Лёню! Я так по ней соскучилась!» Слова горохом сыпались с языка незнакомки, и мама почувствовала себя неуютно в объятиях этой чужой женщины, которая почему-то норовила говорить о ней в третьем лице.

Вскоре они сидели и вместе листали большой фотоальбом. Там были снимки Любы в лётной форме и Леонида с маленькой девочкой — моей мамой — на руках. Был ещё снимок Любы, сидящей на скамейке с молодым человеком в иностранной военной форме. «А это кто?» — спросила мама, перебивая Любины восторженные восклицания. «Так, один друг, француз», — неловко осекшись, ответила Люба.

Юлия теребила свои светлые косы, пытаясь осознать, как это, иметь двух матерей, которым она обязана своим существованием. У неё в тот день было ещё много вопросов, но она так и не сумела их задать своей чересчур энергичной биологической матери. С того момента хорошо отрепетированная версия Любиного безупречного прошлого стала той скрепкой, на которой держались их отношения. И, хотя в дальнейшем она плотно присутствовала в жизни моей мамы (а позже и моей) и настойчиво добивалась, чтобы её считали матерью (и бабушкой, хотя я никогда её так не называла), настоящей близости между ними так и не возникло.

А вот её попытка воссоединиться с семьей Хрущёвых полностью провалилась. Она написала Никите Сергеевичу два письма с просьбами о каких-то льготах и привилегиях после лагеря. Хрущёв лично не ответил, но помог с квартирой в её родном Киеве, где Люба окончательно и поселилась.

Их первая встреча после войны произошла в июне 1969 года на нашей даче в Переделкино, на дне рождения моей сестры. Дед вошёл в сад через заднюю калитку, оставив своих охранников из госбезопасности ждать в машине за забором, и двинулся к дому по тропинке под яблонями, когда навстречу ему вышла Люба. Видимо, она хотела заранее проверить его реакцию, чтобы избежать конфуза перед гостями. «Здравствуй, Люба», — холодно поприветствовал он её и пошел дальше. Больше в своей жизни он не сказал ей ни слова.

Для деда она была не только предательницей его сына — она была предательницей родины. Мало того, что Леонид, по мерке Хрущёва, был плохим коммунистом. Но как он мог простить Любу за её шашни с французом, за то, что она бросила детей в разгар войны? И всё же, видимо, потому что дед ни разу открыто не оспорил версию о лагере, разрушившем её семейное счастье, Люба во всех своих рассказах продолжает утверждать, что Никита Сергеевич любил её. И вся семья любила её. Хотя я догадываюсь, что бабушка Нина впустила Любу обратно в нашу жизнь лишь потому, что пыталась таким образом компенсировать ей несчастную судьбу её старшего сына Толи. После ареста Любы в 1943 году он попал в детский дом, и Нина Петровна, вероятно, считала, что должна вернуть Любе хоть толику материнства[172].

До конца жизни столетняя Люба ощущала себя придуманной в детстве героиней, той девушкой с плаката в кожаной куртке и в красной косынке. Отмечая 25 декабря 2012 года свой столетний юбилей, она радостно приветствовала гостей, собравшихся в её киевской квартирке на очередной парад её жизни. Там были родственники, несколько престарелых соседей и я — по «скайпу». Сидя в своей нью-йоркской квартире, я два часа наблюдала, как она принимает поздравления и комплименты. Любин ум, острый, как всегда, сразу сосредоточился на ключевой посылке: её семейной роли как любимой жены, затем вдовы Леонида и любимой невестки Никиты Сергеевича. «Весь город праздновал», — похвасталась она потом моей маме по телефону.

Комментируя, мама фыркнула: «Люба как те сталинские генералы с их “предательством” Леонида. Все знают, что это неправда, а они всё равно продолжают врать».

В Любиной жизни не было ни секретного доклада, ни гласности. Продукт и жертва коммунистического строя, она была зеркалом эпохи, и её личная ложь была отражением лжи Кремля, который устраивал грандиозные парады, пока советские люди страдали и голодали. Но самую злую шутку система сыграла с моей бабушкой-пропагандистом: ожидая от людей безупречности, в соответствии с коммунистическими принципами, система только усиливала их пороки, и судьба Любы с Леонидом не стала исключением.

Но, если Леонид был коммунистом-нонконформистом — редкое явление в 1930-е годы, — то Люба была крайним выражением советского конформизма, человеком, который всегда «за», который колеблется вместе с линией партии. Не было ни одного советского лозунга, который бы она не поддержала, и ни одной героической профессии, которую бы она не примерила на себя. Убеждённый коммунист и атеист в своё время, после 1991 года она верила в капитализм и церковь — в точности, как предписывает государство.

Как многие русские, она верила в царей, а не крестьян, и ненавидела тех правителей, которые казались недостаточно героическими: Хрущёва, размахивающего кулаками, Горбачёва, готового исправлять ошибки прошлого. «Настоящие» русские сильные и ни у кого не просят прощения. Вот почему, возможно, она любила сильную власть и тяготела к тем лидерам, которые её демонстрировали: Сталину, насадившему «порядок» (пусть и посадившему её в лагерь), Путину, у которого есть «мощь», и Ельцину — этому в основном за то, что он был «привлекательный мужчина».