Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [59]

После короткого обмена любезностями на холоде Павел пригласил нас в дом и усадил за стол, стоящий посреди комнаты рядом с русской печкой. Печь эта, сохранявшая зимой тепло, а летом прохладу, служила ему местом для сна. Павел угостил нас чаем из самовара и чёрствыми печеньями. Нашим вкладом в небогатое застолье стала коробка зефира в шоколаде, которую мы с Ксенией привезли из Москвы.

Наслаждаясь сладостью, старик говорил о величии и славе России, о том, что добро, по его убеждению, всегда побеждает зло. «С помощью этих вот волшебных лесов сильная духом русская земля всегда отражала нашествие врагов, — сказал он. — Наши партизаны вместе с Красной Армией похоронили честолюбивые замыслы немцев. Мы противостоим злу, которое всегда приходит к нам с Запада. С четырнадцатого века — сначала тевтонские рыцари, потом фашисты, теперь вот Америка хочет нас захватить. И мы благодарны Путину за то, что он даёт отпор иностранному империализму»[162].

При этом он строго взглянул на меня, хотя я не говорила, что живу в Нью-Йорке.

* * *

Пятьсот лет люди, живущие в Смоленской, Калужской, Брянской областях, уверены, что в их лесах обитает нечистая сила. Кровь, пролитая здесь за несколько веков, сделала эти места объектом легенд, наподобие Шервудского леса Робина Гуда. В пятнадцатом веке, когда Россия стала царством, претендующим на роль павшей Византии в качестве оплота православного мира, её правители отвели этим землям роль форпоста на пути возможного вторжения польско-литовских армий.

В начале семнадцатого века католическая Польша ненадолго захватила эти территории, и, словно в отместку за это, триста лет спустя «проклятые» леса стали свидетелями катынского расстрела. В самом начале Второй мировой войны советские войска взяли в плен десятки тысяч польских офицеров и католических священников, держали их в лагере в Козельске (90 км к северо-востоку от Жиздры), а затем расстреляли в Катынском лесу, всего в двадцати километрах к западу от Смоленска[163].

Возможно, эта многовековая история насилия привела к тому, что многие жители этих мест до сих пор верят, что в их лесах поселилось зло и не хочет уходить. Сталин, всегда умевший чутко уловить настроения народа, безжалостно эксплуатировал это суеверие в целях пропаганды, особенно в годы Великой Отечественной войны. Выступая в роли советского пророка, Сталин предупреждал своих соотечественников о грозящей им духовной опасности — наступлении темной силы, от которой Советский Союз должен защитить себя. «Братья и сестры, — говорил он. — Враг жесток и неумолим… Он ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма, разрушение национальной культуры и национальной государственности… свободных народов Советского Союза, их онемечивание, их превращение в рабов немецких князей и баронов» [164].

Если Русь была святая по определению, то всё иностранное было злом, хитрым и коварным. Возможно, самым популярным выражением этого взгляда стала песня «Священная война», написанная по приказу Сталина как гимн защиты Отечества от фашистского нашествия:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идёт война народная,

Священная война[165].

Моя няня Маша была родом из Королькова, маленького городка в Орловской области (соседней с Брянской и Калужской), на месте которого ныне шумит лес. Сколько я себя помню, она ассоциировала свою малую родину с немцами и с тем мистическим злом, которое они несли с собой. Ко всему иностранному она относилась с подозрением.

Даже топографические названия в этих краях — типа Чёртово Городище или река Чертовская — являются отражением местных суеверий. Няня Маша, любимым писателем которой был Тургенев — «поэт крестьянской жизни», как говорила она — не раз рассказывала мне о «Ведьмином тупике», месте сборища ведьм. Долгие годы жизни в агностицизме советской столицы не поколебали её веру в сверхъестественное, что уж говорить о жителях провинции, чьи жизненные устои и убеждения мало изменились с петровских времен.

Американский историк Тим Макдэниел в своей превосходной книге «Агония русской идеи» объяснил, почему диалектический материализм Маркса — западный и рациональный — не сумел побороть наш традиционный способ мышления. В 1917 году большевики провозгласили свободу и равенство в стране, которая ещё несколько десятилетий назад была глубоко религиозным феодально-крепостническим государством. После кровавого слома старой системы новые власти двинулись вперёд семимильными шагами в надежде создать утопию равенства и социальной справедливости, но перемены происходили так быстро, что страна не поспевала за ними, и эту дисфункцию Россия так и не смогла преодолеть на протяжении почти всего двадцатого века. Современный русский характер сформировал не марксизм, а «противоречивое сочетание деспотизма государственной власти, ускоренной модернизации»[166], а также враждебность к Западу, пишет Макдэниел. В результате СССР оказался выстроен не на «западном рационализме или атеизме… он очень быстро пал жертвой русских традиций деспотизма и обскурантизма… В основе сталинской коллективизации сельского хозяйства лежал не марксизм, а социальная и морально-психологическая традиция крепостничества».