Прохладное небо осени - [44]

Строгое такое, исполненное своей мощи, своей уместности здесь существо, эта Нева. Тихо покачивает в ней вечерние огни город, ею рожденный. Тихо и вечно смотрятся с гранитных берегов каменные изваяния зданий. Царственная река, словно и ее придумал и создал Петр.

Дух захватывает от этой немыслимой красоты, как это можно говорить о ней, как некоторые говорят, что – холодная красота, прямолинейная, музейная?.. Сердце от нее щемит и от того еще, что нельзя ее всю в себя вобрать, с собой унести, увезти, не принадлежит она тебе... Впрочем, и другим не больше, чем тебе. Нет, вон тем, кто может каждый день, проснувшись, выглянуть в окно и все это увидеть, тем, кто каждый день ступает по этим камням, – она своя, почти что собственность, как и четыре стены собственного жилища...

Есть ощущения, которые нельзя, не нужно называть словами вслух. И даже чужими словами, созвучными твоим ощущениям. До того созвучными, будто ты первый их сказал: «Люблю тебя, Петра творенье». И так далее. Держи про себя, не вспугни и не разрушь.

Она стояла так, глядя на черную невскую воду, печалясь о чем-то неясном – несбывшемся или навсегда потерянном, – и веселый голос Токарева был в эту минуту грубым вторжением в волшебную тишину:

– В Нинином лице вы нашли сторонницу, Инесса Михайловна! Она, как и вы, полна сочувствия к Юрке Горохову.

Инесса не сразу очнулась, сердясь на него. Чего не примерещится, Господи. Одно чувствуем, одно думаем, здесь, где Невы державное теченье. Да он его и не видит. Впрочем, сентиментальность не к лицу мужчине, брось свои глупости.

– К какому Юрке? – Сообразила: – Вашему «декабристу»? – Отряхнула с себя, не без усилия и сожаления, неуместную, смешную, должно быть, для других грусть-тоску.

– Горохов – правдоискатель, – говорила Нина. – Он...

– Когда погорел, тогда и правдоискателем стал, – перебил Токарев. – Вам, женщинам, дай власть, вы бы такую антимонию развели...

– Насчет антимонии не знаю, – отозвалась Нина, – а погуманнее мир бы стал, под женским-то правлением.

– Да, то-то история не знала женщин, по жестокости не уступавших самым злокозненным мужчинам!

Инесса с трудом вникала в их весело-задорный спор.

– А как иначе взять верх, если не их же оружием?

– Но, между прочим, – неожиданно для себя сказала Инесса, – и сострадать человечеству мужчины умеют больше, чем женщины. Женщины мыслят и чувствуют более узко. Мать, жена – вот их круг.

– Браво! – восхитился Токарев. – Редкое для женщины качество – такая объективность!

Разговор был беспечный, а все равно похвала польстила. Чтобы скрыть смущение, Инесса прижала руку к сердцу:

– Благодарю.

Они пошли дальше по безлюдной набережной, отчего-то замолкнув. Свернули на Исаакиевскую площадь, по улице Герцена вышли на Невский.

На Невском – другое уже дело: по-субботнему оживленный, шумный, весь в огнях и движении, Невский кого хочешь выведет из созерцательно-философского настроения.

– Помнишь, Инка, как в праздники мы ходили на Дворцовую площадь?

– Ее освещали прожектора, гремела музыка, и мы теряли друг друга в толпе и находили опять, и это было, глупым нам, так все важно и интересно, и чувствовали мы себя главными в мире. Оттого что по исторической площади как угорелые носимся.

– Тебе не кажется, что это было в прошлом веке?

– Катьке так кажется. А мне – нет. В обратную сторону жизнь можно измерить несколькими мгновеньями. Да и вперед она уже не видится бесконечной. Как было, когда мы с тобой бегали по Дворцовой площади.

– И в этой толпе, – сказал Токарев, – я с вами не раз, наверно, нос к носу сталкивался. С вами, с Ниной. И не знал, что вы – это вы.

– Ничего, – успокоила его Нина. – Немного позже мы с тобой встретились нос к носу, однако ничего это не изменило. А с Инной вот теперь встретился.

– Боюсь, что сильно запоздал. – Он сказал это так серьезно и грустно, что у Инессы сердце больно и сладко защемило. И неловко стало перед Ниной – это же почти объяснение при постороннем.

– Никогда не поздно встретиться с хорошим человеком, – беспечно объявила Нина, словно ничего не заметив. – Ты знаешь, – она обращалась к Токареву, – когда-то весь род людской поделился для меня надвое. На тех, кто верит мне и кому верю я, и на всех остальных. Первые – то меньшинство в один голос, когда меня исключали из комсомола. Все-таки этому меньшинству требовалось немало гражданского мужества. Так с тех пор я и не придумала другой классификации, хотя сознаю, что наука в ней не ночевала.

– Наука до этого еще просто-напросто не добралась, – вставила с улыбкой Инесса.

– Так вот, – серьезно объяснила Токареву Нина, – Инесса была в том самом меньшинстве. И я ее люблю. За это. И еще за многое другое.

Инесса благодарно и выражая взаимность обняла Нину за плечи.

Все ее тут любят, все ласкают, в Ленинграде. Счастливый ты, Инесса, человек. Даже странно, что было время, когда жить не хотелось.

Они подошли к Нининому дому.

– Вот как хорошо погуляли, – сказала весело Нина. – Я-то думала: какой такой начальник у моей Инки? Не обижает он тебя?

– Меня – не обижает.

– А других? – поинтересовался Токарев; похоже, она задела его подчеркнутым «меня».