Прохладное небо осени - [46]

Инесса не удержалась – рассмеялась, – очень уж у него картинно вышло.

А он, словно не заметил, что развеселил ее, сказал:

– Два года назад мы разошлись. Вот как. Отчего это ты обрадовалась?

Вспомнился виденный до войны какой-то американский фильм – студент из киноинженерного водил на закрытый просмотр. Как назывался фильм, Инесса не помнила, играл в нем Гарри Купер. Он был ковбой, в него влюбилась богатая скучающая девушка, никак не могла добиться взаимности. Подруга научила ее трем способам завоевания мужского сердца, первые два не помогли, а третий – вызвать к себе жалость – подействовал безотказно. Ковбой чуть не со слезами на глазах слушал историю о бедной сироте, у которой на руках братишки и сестренки мал мала меньше. Растроганный герой заключает героиню в объятья, в этот момент появляется в дверях подруга, и «несчастная сиротка», не прерывая объятий, показывает за спиной ковбоя пальцами «три» – третий способ. Очень это было смешно.

Хорошо, что ты не потеряла чувства юмора. Хоть и ничего похожего в ковбойской истории, а почему-то вспомнилась. Из жалости Бог знает что можно натворить. Пожалеть, приголубить.

– Тем более, – сказала она, – вам надо думать о том, чтобы устроить свою жизнь. Я ведь для этого не подхожу.

Все дело кончится тем, что он разозлится, плюнет на тебя, до гостиницы из вежливости проводит. Какое уж тут «счастливое мгновенье»!.. Не умею жить, радоваться жизни. Серьезна, как трамвайный контролер. До глупости. Стало ужасно стыдно. До того, что кровь прихлынула к лицу. Хорошо, что темно, не заметил. Никто еще не предложил тебе руку и сердце, а ты спешишь отказаться. И то, что он молчал, еще больше подтверждало, что сморозила глупость. Не знает, как с такой дурой разговаривать.

Они давно уже миновали «Октябрьскую», брели где-то по старому Невскому. Инесса сказала:

– Вернемся. Пора уже. – Настроение было паршивое. Другим словом не определишь. Не плохое, не гадкое, не отвратительное. Паршивое. С какой-то брезгливостью к себе.

Она повернула назад, он последовал за ней. Только около гостиницы заговорил опять:

– Вы действительно рассудительная женщина. Чересчур. Но если бы вы знали, как мало я способен сейчас рассуждать.

Она испытала некоторое облегчение. Рассудительная – все же не совсем дурочка. И он еще разговаривает с ней. Все сейчас в нем нравилось ей: его сдержанность, его огорченное лицо, печальные глаза, глуховатый голос.

– Давайте завтра увидимся? – и поспешил предупредить: – Я все понимаю, я все осознал, но ведь решительно ничего не произойдет, если мы где-нибудь вместе пообедаем?

Вот ты уже и рада. И тебе досадно, что не можешь прямо с утра снова идти с ним куда-то, опять быть с ним.

– Или я вам неприятен?

– Что вы! – сказала она честно. В подарок получила благодарный взгляд. – Всю первую половину дня завтра я занята...

Ничего, ничего, так даже лучше.

– Позвоните часа в четыре к моей подруге Л иле, Елизавете Наумовне. Запишите телефон.

Мягко шумел и пощелкивал лифт. Инесса прислонилась к подрагивающей стенке кабины. Из зеркала выглянула знакомая физиономия – весьма благодушная, даже самодовольная физиономия. Как ты там ни отбиваешься, а женское твое тщеславие не дремлет. Подставляется, чтобы его ласкали. Грех не велик, но не перепутай чувства и понятия.

12

По дороге из Эрмитажа Инесса с Лилькой рассуждали об импрессионистах.

– Я признаю такое искусство, от которого я получаю удовольствие, – решительно заявила Лилька. – На что мне глядеть приятно. А не гадать, какие такие цели и задачи ставил себе художник, который умел, оказывается, рисовать не хуже других, а малевал картины, как первоклассник.

– Прекрасно, если при этом тебе доставляет удовольствие Рембрандт, скажем, или Левитан. А если тебе приятно созерцание рыночных лебедей?

– Скажешь!

– Так ведь для искусства критерий удовольствия никак не подходит, сама же видишь.

– Да, – вздохнула Лилька. – Мы дилетанты. Любим судить о том, чего знать и понимать как следует не умеем. Но ведь понимают по-настоящему только знатоки, а искусство создают не для знатоков, а для широких масс. Как быть?

Инесса рассмеялась:

– Для начала, по-моему, остерегаться судить то, чего не понимаешь. Можешь любить, можешь не любить, принимать лично для себя или не принимать, но – не судить. Или – научиться понимать.

– Да, – согласилась Лилька. – Все мы жуткие нахалы. К себе в медицину – учить или осуждать – я и близко немедика не подпущу, а Моне там, или Мане, или Пикассо, – кто мне запретит на них фыркать и чувствовать себя на голову выше их всех, вместе взятых, потому что они передо мной, невеждой, беззащитны? – Они вошли в Лилькин подъезд. – К тому же о медицине рассуждать – надо хоть слова какие-то знать. А чтоб говорить об искусстве – и слов особых не надо. От этого кажется – и знаний тоже. Плохо – хорошо, нравится – не нравится. Последний раз я была в Эрмитаже лет десять назад, когда в воспитательных целях водила туда ребят. Стыдно сказать. Если б не ты, наверно, еще бы десять лет не выбралась. И читать-то толком не успеваю. В отпуске иногда наверстываю. – Она тяжело поднималась по ступенькам, останавливалась передохнуть.