Прохладное небо осени - [42]

– Напрасно я его позвала, наверно? – виновато спросила она Нину.

– Что сделано, то сделано. Мы проявили гуманность, и это похвально. Скучно же начальнику в чужом городе.

– Он – ленинградец, – уточнила Инесса. – Институт здесь кончал.

– Странно. Неужели, кроме как с тобой, ленинградцу не с кем провести время в родном городе? Или, – догадливо посмотрела она на Инессу, – время с тобой он может провести только в Ленинграде?

– Тебе бы следователем работать – потрясающая логичность мышления, – рассмеялась Инесса.

– Что совершенно не помогает мне логически действовать в собственной жизни. Вот тебе задача. – Нина поднялась с кресла, встала спиной к окну. – Имеется одинокая, свободная женщина и связанный семьей, стало быть, не свободный мужчина, что нисколько не мешает ему эту женщину десять лет взаимно любить. Десять лет, я подчеркиваю!.. С первого почти дня он рвется уйти от нелюбимой жены к любимой женщине, а я – понятно? – я – ему не даю. Сейчас мы на новом этапе: дочка выросла, говорят мне, жена имеет, в сущности, в лице своего мужа постороннего человека, а наши чувства проверены на стойкость, крепость, вечность и – так далее. Не довольно ли вести двойную жизнь?

– Довольно, – сказала Инесса. – Тогда хоть двое из троих будут счастливы.

– Логика, – согласилась Нина. – Потому что третий для тебя некий игрек, неотличимый от всех других игреков.

А можешь ты вообразить, что это не игрек, а добрейшее, милейшее, безропотнейшее существо? Беззащитное? Никаких уже шансов не имеющее как-то заново устроить свою жизнь?.. Он – старше меня, а она в его годах, подступает к пятидесяти. И самая малость требуется для ее счастья: чтоб домой приходил, чтоб его покормить могли, чтоб в кино или в гости повел. Давно обо мне догадывается, но ни словом, ни взглядом его не упрекнула. Маленькая такая, а выдержка?.. Вот и решай теперь задачу по законам логики. И я ведь тоже не молодею.

– В задачу не все включено, – сказала Инесса. – На твоем месте другая и от троих детей отца увела. Без угрызений совести. А тебе вон другую больше, чем себя, жалко.

– Нелепое я существо, – призналась Нина. – А ты бы на моем месте?..

– Не была я на твоем месте. Откуда мне знать? – пожала плечами Инесса.

В дверь постучали, и Инесса пошла открывать. В одной руке Токарев держал круглую коробку с тортом, в другой – цветы, нежные и крупные гвоздики.

– За цветы – спасибо, – сказала Инесса. – А что мы будем делать с тортом?

– Пить чай. Что же еще?

– Мы собирались гулять, – напомнила Инесса.

– Попьем чаю и пойдем гулять. – Его счастливый я влюбленный вид обезоруживал Инессу.

– В гостинице нет чая.

– Организуем, – все в том же напористом тоне заверил Токарев и вдруг что-то увидел за спиной Инессы и растерянно умолк.

Она оглянулась: его взгляд был направлен на стоящую в проеме двери Нину.

– Нина?!

– А я слышу, – говорила она, – до чего знакомый голос. Тесен мир, еще предки обнаружили... Так это и есть твое начальство?

– Вы знакомы? – зачем-то сказала Инесса, испытывая укол ревности.

– Все женщины меня обманывают, – полушутя пожаловался Токарев. – Инесса Михайловна и вот ты... тоже. Но скажи на милость, откуда ты здесь взялась? – Он спрашивал Нину, а поглядывал на Инессу.

– Не бойся, я не подстраивала этой случайной встречи.

Так не разговаривают между собой люди, в прошлом лишь просто знакомые. Что-то между ними было, а может быть, и сейчас есть? Догадка была Инессе неприятна, будто у нее отбирали на Токарева права. А какие у меня права? Хорошо, что ничем не выдала себя, разыгрывала безразличие и все сводила к шутке.

Ничего на свете, кажется, Инесса не боялась больше, чем оказаться в глупом, нелепом положении. Как бывает, когда, например, доверишься чьей-то лжи, притворству. Душу откроешь, а узнаешь, что тебе в душу наплевали. Тоже воспоминание юности: корреспондент киевского радио, пламенный поклонник. Старше Инессы лет на десять, семейный, и таким притворялся влюбленным, что она, дурочка, поверила. Он и от семьи ради нее уходил, он и жену никогда не любил, он о такой, как Инесса, с детства мечтал... От излишней близости с ним Инессу спасло, наверное, только острое чувство самосохранения. Невозможность сблизиться, пока по каким-то внутренним, потайным причинам, необъяснимым и неуловимым, нет в близости неизбежности, какое-то «чуть-чуть» держит. Что тогда меня удержало? Он был такой необыкновенный, так непривычно, не по-мальчишески, по-мужски ухаживал! И казалось – любил! Почти трагедийные тона придавал их отношениям. А ей-то девятнадцати не исполнилось. Доверчиво – страдая (жена, дети!) и наслаждаясь (до чего у нас красивая, трудная любовь!) – отдавалась ласкам и однажды словила его трезвый, деловитый взгляд – в эту, ах, минуту блаженства! – направленный на стену, на часы. Ничего больше Инессе не требовалось. Пусть от стыда чуть не сгорела, зато навсегда урок – не будь простофилей. Это когда юная, чистая, ее так обвели, можно себе простить наивность. Сейчас уже не простишь, это уже не детская глупость будет, а похуже.

Скрывая залившую лицо краску – от одной только возможности пережить подобное, – она отвернулась от Нины и Токарева.