Профессор Влад - [58]

Эти настроения весьма сказались на моей успеваемости: растущий с каждым днем груз пропущенных лекций грозил обрушиться на меня лавиной в самый разгар осенней сессии. Но до неё надо было ещё дожить. А пока я, не в силах ни на чём сосредоточиться и всё больше погружаясь в сомнамбулическое состояние, прогуливала занятия — и в неурочное (то есть как раз в самое что ни на есть урочное!) время привидением бродила по гулким коридорам факультета, словно надеясь встретить там Владимира Павловича или хотя бы его тень. Но, к моему сожалению, она мне так ни разу и не попалась. Зато несколько раз я наткнулась на пиковую даму, коронованную собственной косой — Елизавету Львовну, которая в третью нашу встречу молча, но выразительно покачала головой, что для тех, кто знал её, было страшнее любых слов и угроз.

Даже Гарри, у которого было много своих проблем, стал замечать неладное. После той памятной встречи в ресторане — я ведь не забыла рассказать вам о ней, коллеги?.. — последовала недолгая, в несколько дней, пауза, которую я, понятное дело, не решалась нарушить первой, — а затем мой непредсказуемый брат опять вышел на связь и какое-то время был ко мне очень внимателен — совсем как в детстве. Ни единого вопроса о Калмыкове или моих отношениях с ним он так и не задал — по-моему, он вообще избегал поминать имя своего врага всуе, — зато всё чаще звонил и зазывал в гости: махнуть коньячку, сыграть партейку-другую. В первое время я принимала эти приглашения с опаской, резонно подозревая, что Гарри, всегда щедрый на сюрпризы, и на сей раз готовит мне какой-нибудь хитрый психологический капкан; но, так и не дождавшись, позволила себе расслабиться — и поверить, что он попросту устал от страстей и соскучился по нашим уютным посиделкам. Вот только оказалось, что шахматный партнер из меня теперь неважнецкий — я всё время думала о другом и беззастенчиво «зевала» фигуры. Поначалу брат списывал мою рассеянность на обычный предзимний психоз; но как-то раз, когда я в самый разгар напряженного эндшпиля взяла пешкой собственную ладью, он не выдержал:

— Да что с тобой, чёрт подери?! Ты как сомнамбула!

— А с тобой что? — в ответ спросила я. С Гарри и впрямь творилось что-то неладное: всё чаще я слышала от него странные, пугающие рассуждения — например, вот уже несколько раз он заводил разговор о том, что моя аура «свищет, как незаклеенное стекло» и что меня «не иначе как сглазили». А тут ещё вот что отчебучил: заставил Анну обрезать её роскошные волосы под самый корешок (и хорошо ещё, что меня об этом предупредил!), мотивируя тем, что, дескать, не может больше выносить приставших к ним грязных взглядов, прикосновений, мыслей и помыслов некоего профессора, выглядящих — если смотреть на них третьим глазом, — как отвратительные липкие комья и сталактиты дерьма. Бедняжка Анна, ни минуты не сомневаясь в Гарриных способностях (и даже свято в них веруя!), охотно повиновалась, утратив, по моим прикидкам, не менее семидесяти процентов своей прелести, — после чего Гарри, вымочив осиротевшие волосы-водоросли в тазу с «Тайдом» и хлоркой, а потом как следует просушив феном, заложил их в основу очередной подушки-думки. Тех, кто был в курсе его семейных традиций, это логически наводило на захватывающую мысль, что дело идет к свадьбе.

3

Ещё в первые дни Владова отъезда я прибегла к извечному способу самоутешения бедолаг, обречённых на томительное ожидание. Вычертив на листе А4 таблицу — семь граф поперёк, пять вдоль! — я украсила её числами, каждое с причудливыми завитушками и финтифлюшками, а выходные закрасила алым маркером; этот великолепный календарь я повесила над кроватью — и время пошло. Ежевечерне — не припомню, чтобы я хоть раз пропустила этот важнейший ритуал! — я зачёркивала одну из клеток аккуратным крестом: таким образом, казалось мне, я убиваю время разлуки, приближая нашу с Владом счастливую встречу. Но это плохо помогало, дни, хоть и расцвеченные весёлыми кислотными оттенками, всё равно походили друг на друга, словно человеческие лица — и тянулись, тянулись мучительно долго…

Я устроила маленькое торжество, когда в один прекрасный день количество «похеренных» клеток в моём календаре сравнялось с числом нетронутых; праздник был снабжен всей необходимой атрибутикой — дорогие сигареты с ментолом, бутылка «Токая», небольшой плакат на стене: «Ура! Сегодня — Пиковый День!!!» Кофе с лимоном и ликёром и торт «Прага» удачно ознаменовали Праздник Вступления в Последний Недельный Цикл. Великая Трёхдневка заслужила похода в парикмахерскую, а Всего Лишь Сутки — покупки нового перламутрового лака для ногтей. Ну, а когда, наконец, в календаре осталась незачёркнутой только одна клетка — Возвращение Владулая, — мне и раздумывать не пришлось: цветы, конечно же, цветы!..

Поздняя осень — неблагодарное время для выражения чувств к человеку намного старше себя: везде так и чудится недобрый намёк. Ох, и пришлось же мне в то утро попотеть в маленьком цветочном павильончике близ «Чистых прудов»! Изо всех углов на меня мрачно глядели… нет, не цветы — замаскированные лики старости и смерти; я чуть не психанула, ища чего-нибудь понейтральнее. Пожалуй, Владу подошел бы гладиолус — такой же стройный, статный, суровый и седоголовый; но всё-таки он был уж слишком осенним цветком, сам вид которого, казалось, говорил о кончине лета, приближении зимы, близком прощании, торжественной печали; гладиолус пришлось отвергнуть. Еще хуже были астры — кладбищенские звёзды, пахнущие крематорием; под стать им пышные белые хризантемы и — вне всякого сомнения! — маргаритки. Гвоздики были бы, в общем, ещё ничего, так себе — вот только их демонстративно революционный имидж всё портил: эдакое «как молоды мы были…» Что нам оставалось? Только розы — приятные во всех отношениях, кроме одного: как сказал бы Гарри, «такая дороговизна!»