Профессор Влад - [53]

Так ведь и он меня не увидит?.. На это Влад ответил — размеренно и неторопливо пояснил откуда-то из мрака, — что он, дескать, кинестетик: зрительные ощущения всегда стояли для него ниже телесных и даже слуховых. Он, например, не смог бы даже под пыткой ответить, какого цвета перила в здании нашего факультета, зато готов хоть сейчас описать всю ту сложную гамму ощущений, что они доставляют его ладони по пути в кабинет. Короче: поначалу дерево гладкое и чуть прохладное; потом, примерно в районе второго этажа, как раз там, где слуховые рецепторы начинают понемногу раздражаться противными голосами коллег, доносящимися из аудиторий, коже тоже становится слегка не по себе — оттого, что ровную, приятную гладкость, по которой так хорошо было скользить ладони, сменяет колкое почёсывание попавших в краску песчинок и волосков; ну, а когда постылые менторские голоса, наконец, уступают место унылым завываниям Космобратьев, большой палец вдруг спотыкается о достатоШно глубокую впадину, некогда оставленную перочинным ножичком одного из его дипломников и впоследствии замазанную краской так и не выясненного цвета. Одним словом: по ровненькой дорожке, по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам, в ям — ку — бух!!! Юлечка, вам хотелось бы иметь детишек?..

Тут я пожалела, что не догадалась раздеться где-нибудь в прихожей, в гостиной, ну, на худой конец, в ванной: густая, плотная тьма, стоящая в комнате праздничным студнем, не оставляла ни малейшего шанса на то, что поутру мне удастся отыскать свои вещи, которые беззвучно проваливались в ничто и исчезали там навсегда. Избавившись от последнего покрова, я зашарила в пустоте руками, пытаясь нащупать краешек постели или хотя бы живую, тёплую конечность старшего и более опытного товарища, — но Влад не спешил мне помочь; откуда-то из мрака доносился его ровный, размеренный голос — единственный ориентир в чёрной дыре, где меня невесть как угораздило очутиться.

Он вспоминал удивительный чуВственный мир, в котором жил маленький Владик — так, по свидетельству родителей, его звали в детстве. Да-да, именно «по свидетельству родителей» — ибо сам Влад не может этого помнить: в то время любые звуки воспринимались им как потоки разнородных колебаний, проходивших по телу приятными волнами или раздиравших его мучительной, резкой болью, в которой было тем не менее что-то сладкое, — а то и рождавших целую гамму ощущений, где боль и удовольствие чередовались. Ещё интереснее были ощущения тактильные — то успокаивающие, то возбуждавшие, сходящиеся в различные сочетания немыслимой красоты, пронзавшей счастьем всё его существо, — а потом разрывающиеся кошмарными, смертоносными фейерверками, от которых он на долгое время терял сознание. Разнообразные запахи и мельчайшие температурные колебания (сильных Владик вообще не переносил и попросту уходил в астрал!) были своеобразным фоном всей этой мистерии.

И вот, в один ужасный день, волшебный мир прекратил своё существование. Это произошло так внезапно, что Калмыков и теперь помнит тот неописуемый миг, когда всё его существо поглотила серая, жуткая, тошнотворная мгла: она и до сих пор остается самым страшным его воспоминанием, рядом с которым блёкнут все позднейшие невзгоды. Конечно, тогда он не мог ещё здраво судить о том, что происходит, — а происходило вот что: беспомощного, постоянно орущего и, как считали взрослые, страдавшего нервными припадками ребёнка лечили медикаментозными препаратами, снижающими чувствительность до нуля!.. Калмыков до сих пор содрогается, вспоминая то кошмарное, невыразимое ощущение, что испытывал тогда обезнервленный Владик — ощущение отсутствия ощущений, будто бы вся вселенная разом отвернулась от него, игнорируя или даже вовсе отрицая его существование; нечто подобное могло бы, наверное, переживать какое-нибудь число со знаком минус, если бы цифры обладали душой… Впоследствии он именно так и представлял себе ад…

Впрочем, оговаривается Калмыков, только в этом аду он и смог стать полноценным человеком: лишенный болезненной остроты ощущений, что до сих пор составляли ткань его существования, он потихоньку учился довольствоваться оставленными ему крохами — и к тому времени, как врачи сочли нужным прекратить лечение, уже практически ничем не отличался от своих сверстников, а многих, пожалуй, даже превосходил в умственном плане…

Но вот что интересно: с годами он всё чаще ловит себя на мысли, что обыденная, «нормальная» жизнь (в которой он на сегодняшний день преуспел настолько, что стал почтенным, всеми уважаемым профессором, дважды кандидатом наук, автором множества научных трудов и монографий и проч. и проч.!) значительно уступает миру его детства красотой, яркостью и насыщенностью; ну, а если уж совсем честно, то даже самые лучшие, счастливейшие её моменты (женитьба, защита диссертации и проч. и проч.) он без тени жалости отдал бы за минуту… да что там, полсекунды того кошмарного, пронизывающего всё тело страдания (от резкого звука, например, или грубого прикосновения), что постоянно ощущалось им в детстве и подобное которому — уж он-то знает!.. — вряд ли когда-либо доводилось переживать здоровому человеку; увы, единственное, что осталось ему в память о тех днях — повышенная, обостренная тактильная чувствительность, или, если угодно — чуВственность, Юлечка, чуВственность…