Профессор Влад - [45]

— Ах, какое блаженство! — почти простонал он, поворачиваясь ко мне всем телом, а заодно и лицом, таким близким сейчас, что я, к своей досаде, не могла его разглядеть, — честно говоря, с детства не переношу метро… Ах, блаженство!..

«Как я вас понимаю!», хотелось крикнуть мне, — но профессор, вдруг сделавшись глух к моим эмоциям, как тетерев на току, в своей монотонной, размеренной манере уже повествовал — то ли мне, сидящей рядом, то ли окружившей нас недружелюбной аудитории, то ли самому себе — о своей жуткой фобии: он панически боится помпезного подземелья, всякий раз, что он спускается туда, ему кажется, что массивный потолочный свод, грозно высящийся над головами ничего не подозревающих граждан, вот-вот треснет и со страшным грохотом обрушится — и он, почтенный профессор, автор множества научных трудов и монографий, навеки останется погребённым в угрюмых земных недрах. Ни что иное, как страх смерти, в сущности… Сказав так, он вдруг насупился и замолчал — видно, мысль о смерти пришла ему на ум не впервые и угнетала его всерьёз. Образовавшаяся пауза позволила мне (хоть робко и сбивчиво, но всё-таки!) ввернуть, что мы и раньше уже встречались — нет, не на факультете, и не в прошлой реинкарнации, и даже не в виртуальной реальности, а у него дома, много-много лет назад: пусть вспомнит забавный случай с бюстиком Ильича…

— Так это был ваш дядя?.. — растрогался профессор. Он, оказывается, прекрасно помнил студента Антипова. Имя очень редкое — Оскар; и сам его обладатель тоже был, кажется, немного странным. Он, профессор, называл его про себя «Оскар Уайльд». Ха-ха.

Так, за светской беседой и забавными воспоминаниями об общих знакомых подъехали, наконец, к памятнику Грибоедова — и тут Влад, вспомнивший, наконец, кем я ему прихожусь, соблаговолил поинтересоваться моими «успехами»; узнав горькую правду, которую я теперь, как бы на правах давней приятельницы, могла от него не скрывать, он в притворном ужасе округлил глаза:

— Так что же вы молчите, Юлечка?! Сегодня же после занятий — бегом ко мне, мы с вами эту проблему как следует обсудим и решим! Ну, вы примерно представляете себе, где мой кабинет?.. Нет?! Как же это вы так?! Короче — четвёртый этаж, дверь прямо рядом с туалетом, не ошибётесь…

До сей поры я только слышала о непомерном шике «четвёртого», захаживать же сюда (именно по этой причине) робела — и в первый миг оккупированное «Психеей» пространство — узкое, бестеневое царство ослепительно-белых поверхностей, сплошь залитое холодным ядовитым сиянием крохотных галогеновых ламп, встроенных плотным рядком не только в потолке, но и в полу — напугало меня своей претенциозностью; но, пройдя дальше по коридору, я увидела скромную, непрезентабельную дверь без таблички, каким-то чудом ускользнувшую от евроремонта и арендаторов. За ней-то — когда я несмело вошла на радушное «Да-да!» — и обнаружилась калмыковская келья. Совсем крохотная, что-то вроде лаборантской в кабинете анатомии, она — отдадим ей должное — была прекрасно оборудована для повседневной жизни. Имелась тут и раковина, которую профессор стыдливо замаскировал ситцевой, синей в красный цветочек портьерой, протянув под потолком металлическую струну; кроме обширного рабочего стола нашелся и низенький, грубо сколоченный столик, который смело можно было назвать «кухней» — на нём умещалась вся необходимая для готовки утварь — от электрического чайника (огласившего кабинет уютным шипением) до портативной плитки; был и холодильник «Саратов», маленький, но ёмкий. Словом, Влад, похоже, нарочно устроился так, чтобы по возможности меньше зависеть от внешнего мира.

В дальнем углу скромно притулилась сложенная раскладушка — старенькая, брезентовая, точно как у нас дома. Перехватив мой взгляд, Калмыков добродушно улыбнулся — и пояснил, что порой, когда заработается, остаётся в здании ночевать.

— Жена не сердится? — не без тайного умысла спросила я. Но профессор меня успокоил: он, оказывается, вот уже восемь лет как овдовел, — а его сорокапятилетней дочери Маше и двадцатитрёхлетней внучке Верочке, живущим, по счастью, отдельно, хватает и своих проблем, чтобы они беспокоились ещё и о том, где проводит свои ночи старый патриарх.

— Никому-то нет дела до старика, — добавил он с лицемерной гримасой, которая не слишком-то ему шла; может быть, именно из-за неё-то я и не решилась сказать ему, что в этом жестоком мире есть как минимум один человек, которого жизнь профессора очень даже интересует.

Закипел чайник. Ухмыляясь, блестя глазами, Калмыков отдёрнул занавеску раковины, открыл дверцу небольшого настенного шкафчика, который я поначалу приняла за аптечку… и, к моему изумлению, извлёк оттуда старую знакомую — фигуристую бутыль «Хеннесси». Откуда такая роскошь?! — Э, нет, — игриво заявил профессор, — секрет фирмы! — но тут же не выдержал и раскололся. Оказывается, коньяк этот презентовал ему один богатенький, но тупой третьекурсник в обмен на «5» в зачётной книжке — хотя, по чести, стоило бы поставить ему не меньше десяти — так сказать, по баллу за год выдержки; а его более способный, но, увы, менее обеспеченный товарищ наскрёб только на дешёвый, поддельный, пахнущий ацетоном «Три Звезды» — ну, и получил свой законный «уд»!.. Тут Влад, всё это время колдующий над моей чашкой с бутылкой и мерной ложечкой, вдруг осёкся, затрясся всем телом, оросив янтарными брызгами казенную лакированную столешницу и несколько лежащих чуть поодаль исписанных листков — и, как бы не в силах больше владеть собой, закинув назад голову, зашёлся в припадке громкого, визгливого хохота: