Профессор Влад - [47]

7

«Если верить слухам, что ходят о Калмыкове на факультете, — думала я, — он в свои шестьдесят пять ещё о-го-го… Впрочем, мне в любом случае не с чем сравнивать».

Романтическим и даже эротическим мечтам, очень скоро пришедшим на смену исследовательской страсти, я предавалась легко и безо всяких помех — как и полагается нормальной влюблённой. Влад в томной июльской ночи, осиянный луной; Влад, метущий полами длинного плаща шуршащую октябрьскую листву тихих узких аллей; Влад на белоснежных простынях… Вот только как девушку земную и реалистичную меня смущали два момента, тем более неотвязные и пугающие, чем чаще я думала о них: 1) я боялась, вдруг очутившись в объятиях любимого, учуять запах нездоровья, тления и распада, который ещё, не дай бог, оттолкнёт меня, загубив на корню едва-едва зародившееся чувство; и 2) не вставные ли у него зубы и не провалятся ли они ненароком в глотку, если, чего доброго, дело дойдёт до поцелуев?..

С первым я разобралась довольно легко благодаря счастливой случайности. Как-то раз, в трамвае, нас притиснуло друг к другу толпой — да так неловко, что мне пришлось уткнуться носом Владу в грудь; к своему облегчению, я уловила лишь тонкий, печальный древесный аромат парфюма, подобранный так умело, что, казалось, это и есть природный запах калмыковского тела — по-видимому, оно всё ещё бежало неумолимого тления, а если даже и нет, то он отлично это скрывал… С зубами было сложнее. Профессор, конечно, любил похохотать всласть, от души, без стеснения выставляя напоказ весь свой внутренний мир, но вот тут-то и начинались проблемы: зубы его — ровные, белые, крупные! — неизменно вызывали в мозгу слово «Голливуд» и могли с одинаковой вероятностью оказаться и натуральными и вставными.

Ох уж эти зубы!.. Я маялась с ними более месяца, мучительно изощряясь в доставшемся мне от отца крохотном чувстве юмора, чтобы снова и снова заставлять Калмыкова демонстрировать свою ротовую полость, — пока, наконец, мною не овладело бессильное раздражение — ну не задавать же, в самом деле, душке-профессору щекотливый вопрос прямым текстом?! — и я не послала стоматологию куда подальше, сказав себе, что, в конце-то концов, гораздо проще и мудрее решать проблемы по мере их поступления; да, собственно, и проблем-то никаких не было, ибо пока Калмыков что-то не делал попыток меня поцеловать.

«Но я нравлюсь ему — я же вижу». С некоторых пор едва ли не ежевечерне он зазывал меня «в гости», то есть, конечно, к себе в кабинет, на чай с коньячком; мы оба умели плести разговор-«цепочку» — в отличие от разговора-«ожерелья», где отдельные бусины тем перемежаются томительными паузами; тихие, неторопливые, умные беседы затягивались, и к тому времени, как шестифрагментное оконное стекло отрезало нас от внешнего мира, превращаясь в тусклое зеркало, где нельзя было разглядеть ничего, кроме томных, замедленных движений наших странно двоящихся рук, мы с Владом успевали перейти на совсем уж интимный тон — и я вдруг с досадой замечала, что он опять каким-то загадочным образом перехитрил меня, заставив взахлёб рассказывать о том, чего касаться я вовсе не хотела бы, например, о моей детской дружбе с Гарри; я злилась, удивлялась, а профессор знай себе посмеивался, добродушно советуя учиться у него методам «психологической раскрутки».

Многие исследователи, говорил он, считают метод беседы куда предпочтительнее анкетирования, наблюдения и опроса: так, по их мнению, испытуемый раскрывает себя наиболее полно, что обеспечивает высокую валидность и достоверность полученных данных. Я возражала: при всей своей бесспорной эффективности, сей метод имеет одну сложность, справиться с которой по силам только матёрому «профи», — а, стало быть, новичкам на первых порах лучше его избегать: в беседе должны участвовать двое — и психологу уже не спрятаться, как обычно, за щитом опросного листа, ему приходится раскрываться… Но Влад, дважды кандидат наук, был ещё и опытным клиницистом: необходимость платить откровенностью за откровенность его вовсе не пугала — порой он даже слегка перебарщивал в этом, и я, честно говоря, всё чаще сомневалась, что его шокирующая готовность к обсуждению разного рода тонкостей мужской физиологии — это просто ещё один прием ловкого профессионала с сорокалетним стажем («пятидесятилетним, — поправлял меня Владимир Павлович, — в нашем районном Доме Пионеров работал кружок юного психолога»).

И всё-таки я старалась прислушиваться к его советам: я сама как интервьюер стала проще, менее сухой, более раскованной, — что в один прекрасный день увенчалось неожиданным успехом: я выполнила-таки экстравагантный Владов наказ, выяснив причину затянувшегося Ольгиного девичества. Оказывается, она с детства страдает такой сильной близорукостью, что все мужчины для неё всегда были… как бы это сказать… ну, в общем, на одно лицо… Когда я рассказала об этом профессору, тот похвалил меня; а я вспомнила, что ведь с самого начала уловила в нас с Ольгой некое сходство — и мне стало не по себе…

Но, как ни крути, а это была победа — маленькая научная победа, которая вполне заслуживала, чтобы её отпраздновали чин-чинарём; и вот однажды, поднявшись, как обычно, после занятий к профессору и стараясь хранить небрежный и спокойный вид, я спросила: