Профессор Влад - [49]

Это был конец… С трудом проглотив холодный, сухой, застревающий в горле кусок курицы, я замерла в тоскливом ожидании, готовая ко всему… но только не к тому, что произошло миг спустя. А произошло нечто странное, необъяснимое! Гарри, которого Анюта после недолгой ласковой борьбы заставила-таки повернуть голову в нашу сторону, взглянул на меня в упор, но… не увидел! — глаза его равнодушно поплыли дальше, — зато, стоило им остановиться на серебристом затылке профессора, как брат моментально прозрел: его рот неудержимо задёргался в судорожном, беззвучном хохоте, а взгляд, ещё секунду назад надменно-отсутствующий, стал живым и диким…

В следующий миг он грубо схватил Анну за руку и поволок её к выходу. Как бы не так!.. Анюта, всегда такая послушная и кроткая, вдруг заупрямилась, — что и немудрено, ведь она-то как раз Влада и не узнала! Ещё несколько секунд любовники, к вящему восторгу гостей ресторана, кружились по залу в странном, тягучем, похожем на плохую пародию, но не лишённом и своеобразной красоты бальном танце, который оба не в силах были прекратить; наконец, Гарри разозлился и, резко рванув партнёршу к себе, шепнул ей в ухо что-то такое, отчего её акварельное личико так и вытянулось, — но, видно, она не совсем его поняла, потому что в следующий миг, жалобно приподняв бровки, кивнула в мою сторону — в который уж раз…

Только тут Гарри удосужился как следует проследить направление её кивка, и наши взгляды — мой испуганный и его тяжёлый, мрачный — встретились. В течение одной, но бесконечной секунды мы продолжали молча играть в переглядушки — любимую нами в детстве игру, в которой брат, надо признаться, всегда побеждал. Наконец, я не выдержала и опустила глаза — а когда снова решилась поднять их, проход был уже пуст.

Слава богу, подумала я. Нет, дело было даже не в той неясной угрозе, что исходила от моего названого брата — угрозе, которой я в ту минуту не придала особого значения, хоть мне и было не по себе; но вот появление за нашим столиком Русалочки, к чьим волосам профессор, помнится, питал (а, может, и продолжал питать?!) нежную страсть, вовсе не входило в мои планы. Ревность была для меня чувством новым — и, признаться, малоприятным; я бросила быстрый, косой взгляд на Влада. Но тот, уминавший за обе щеки божественное «блюдо от шефа», так ничего и не заметил.

8

Один из тех навязчивых, но неразрешимых вопросов, что время от времени начинают неприятно шевелиться во мне (как бы доказывая, что, дескать, мёд без дегтя — не мёд!): почему именно тот разговор с Владом, в общем-то глупый и малозначащий, помнится мне так ярко, намного отчетливее прочих?.. Мистика — или, по крайней мере, сложная психологическая задачка: ведь Гарри, мой названый брат, не давал мне даже прикоснуться к своему хрустальному шару, да если б вдруг и дал, я-то не умею им пользоваться, — а, значит, не смогла бы разглядеть там ни печальных обстоятельств грядущей Владовой кончины, ни даже продолжения того чудесного вечера. И всё же ничем не примечательный разговор о коньках и по сей день хранится в моем мозгу в целости и сохранности, словно записанный на плёнке; произошел он в финале одного из тех упоительных апрельских деньков, когда даже самому скептичному цинику и маловеру становится ясно: всё, зима, наконец-то, нас покинула и в нынешнем году больше не вернётся; содраны последние клочки малярной ленты с оконных рам, и сквозь распахнутую форточку в комнату проникает вкрадчивый, многообещающий ветерок.

Итак, вечер; мы с профессором Калмыковым сидим в кабинете, чаёвничаем, болтаем о том о сём. Влад, с лицемерно-печальной улыбкой, вздыхая:

— Вот и ещё одна зима ушла от нас навсегда. Юлечка, неужели вам ни капельки не грустно?..

Я честно ответила, что испытываю на этот счёт двойственные чувства. С одной стороны, глыбины льда, в оттепель падающие с крыш и разбивающиеся на мелкие ледяшки, с детства дарят мне одно из самых острых эстетических наслаждений — держать такой слиточек на ладони, любоваться его «игрой», скопищем мелких пузырьков и трубочек внутри — и, едва не плача от умиления, наблюдать, как он, тая, становится все трогательнее и прекраснее, пока, наконец, не прекратит своего существования вместе с Красотой, достигшей апогея. С другой стороны, у льда есть и другая ипостась: он жутко скользкий, а, кроме того, зимой очень холодно и рано темнеет. Влад возмутился:

— Какое-то всё ваше поколение странное — уже с пелёнок начинаете рассуждать, как трухлявые пенсионеры! «Зима холодная»! «Лёд скользкий»! Подумать только! И откуда у вас, перестроеШных детей, такая осторожность? Вот мы такими не были. Мы в вашем возрасте вовсю наслаждались жизнью: катались на санках с гор, ходили на лыжах, коньках! У вас есть фигурные коньки, Юлечка?..

Честно говоря, у меня и простых-то не было, что привело Влада в ещё большее неистовство:

— Да вы что?! Куда ж ваши родители смотрят?! Обязательно купите коньки — это ж такое удовольствие! Не-ет, как хотите, а следующей зимой мы с вами обязательно выберемся на каток — пора научить вас держаться на льду. В Москве, слава богу, их предостатоШно — в Парке Культуры, например, или на Ленинских горах…