Профессор Влад - [46]

— Ой, ой, Юлечка, не могу!.. Ой, не могу!..

— Ну-с, — проговорил он, утирая кончиком пальца покрасневшие от смеховых слёз глаза, — давайте-ка, Юлечка, выкладывайте — что там у нас с практикой?

И вот тут-то это и случилось… Меня озарило… Не знаю, почему — никаких реальных причин для этого не было… может быть, просто потому, что мы с Владом в первый раз были наедине… Короче, я ни с того ни с сего вспомнила, как однажды дядя Ося, подвыпив, распинался передо мной, а на самом деле перед Гарри, на которого хотел произвести впечатление: «Любовь, детки мои, — это страшная сила, которая может разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…»

Так вот чем измеряется разница меж людскими лицами!.. Мерой волнения, что мы ощущаем, видя их!.. Всякий раз, что я вижу Влада, моё сердце начинает учащённо биться ещё до того, как я успеваю разглядеть его черты; уж не эта ли пульсация искажает моё восприятие, придавая им столь яркую индивидуальность?.. Губы — на пять-шесть ударов тоньше и бледнее, чем у других; на семь-восемь биений крупнее нос; глазницы чуть глубже обычного, примерно на три с половиной сердечных такта, и, может быть, поэтому выражение выцветших глаз слегка черепашье; чуть более впалые щёки, чуть более высокий лоб, чуть сильнее выражены надбровные дуги, украшенные густыми серебристыми бровями…

«Любовь — это страшная сила, которая может разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…»

(И ещё одно дальнее воспоминание сверкнуло в этот миг у меня в мозгу. В детстве — классе втором или третьем, не помню точно, — нас как-то раз повели в музей — в какой именно, тоже забыла, — но зато помню как сейчас, в красках и звуках, жуткую сцену, произошедшую у меня на глазах: стоявший рядом со мной мальчик, тихий отличник в очках, выслушав рассказ экскурсовода о том, что, дескать, из этой чашки — белой с голубыми цветочками — пила Екатерина Великая, вдруг ни с того ни с сего изо всех сил сунул рукой в стекло! — к счастью, оно оказалось очень прочным. Чуть позже, на встревоженно-гневные расспросы учителей и музейных работников, «зачем он это сделал», рыдающий отличник, сам до смерти перепуганный, объяснил, что не смог удержаться от страшного, сводящего с ума искушения — ощупать, ощутить!.. Сейчас, глядя на Влада, я очень хорошо понимала тот случай).

— Ольга по-прежнему держит глухую оборону, — ответила я, — но вот на днях произошел любопытный эпизод: во время нашего «сеанса» бедняжка попросилась в туалет, — а так как никого из персонала в этот миг поблизости не было, то я и вызвалась проводить её. Так вот, выяснилось, что пациентка О. способна пользоваться санузлом только в темноте, — а если включить свет, закатывает дикую истерику. Мне-то она, конечно, не призналась, в чем дело, — зато старушка-санитарка, с которой мы иногда болтаем в курилке, сдала её с потрохами. Оказывается, Ольга, уверенная в том, что «гэбисты» продолжают за ней подглядывать, всегда просит кого-нибудь из обслуги «покараулить», чтобы свет не зажигали, пока она «делает свои дела», — ей, видите ли, «стыдно». Ужас какая стыдливая!..

Влад слушал мой отчёт с большим интересом:

— Стыд, — мечтательно произнёс он, отхлебнув чаю с коньяком. — Вам знакомо это чувство, Юля?..

Хм, а как же… Стыд-позор… Кактус с человеческим лицом — ядовито-салатовый, щетинистый, ехидно ухмыляющийся в правом нижнем углу школьной стенгазеты — а рядом чёрными буквами: «ПОЗОР!!!» В эту рубрику обычно помещали фамилии прогульщиков, двоечников и прочих негодяев, а как-то раз туда попала и я — за «невоспитанность», а точнее за то, что перепутала завуча с математичкой… Очень было стыдно…

Влад снисходительно усмехнулся:

— Ничего-то вы, Юлечка, не понимаете. Стыд — главнейший ингридиент чуВственности…

Слово это он произносил со вкусом и знанием дела, обсасывая и смакуя крупную «В»; украдкой заглянув в его чашку, я увидела, что та уже наполовину пуста.

— Да-да, Юлечка. Эта ваша Ольга, по-видимому, очень чуВственная женщина. И как это её угораздило остаться старой девой?..

Честно говоря, мне и в голову не приходило вдаваться в такие подробности; так я и сказала профессору, не имея в виду ничего дурного, — но тот почему-то расценил это как личное оскорбление: бледные губы сжались в ниточку, взгляд стал неприязненным и колючим:

— Вы, я вижу, весьма отдалённо представляете себе, что такое научная работа, — едко, со злобой проговорил он. — Вы должны знать о своих испытуемых всё — всё до мельчайших деталей!

— Всего узнать невозможно, — возразила я. Влад раздражённо скривился:

— Кажется, вы говорили, что ваши родители — математики? Вам известно, что такое асимптота?

Что-то такое я помнила — из школьного курса.

— Так вот, асимптота — это математическая прямая, к которой неограниченно — слышите, неограниченно! — приближаются точки некоторой кривой по мере того, как эти точки удаляются в бесконечность. В вечность!.. Никогда кривой не коснуться асимптоты — но она будет стремиться к этому, стремиться, стремиться до опупения; вот так и хороший исследователь, — закончил он, немного подобрев тонально, но всё ещё сохраняя суровость на лице. А я с грустью подумала: ты всё перепутал, Влад, это я — та несчастная кривая, которой, наверное, никогда не удастся хотя бы одной точкой дотронуться до своего кумира.