Превыше чисел - [5]

Теперь Стас был в армии, где-то на Сахалине. Аня писала ему туда длинные письма, пытаясь продолжить в них свои детские пересказы, но ответы приходили редко и не были ответами, а скорее выписками из расписания солдатской жизни, полными неизменных ошибок. Но Ане эти бедные строки были дороже самых замечательных собраний сочинений, и она сейчас же отзывалась письмом со всевозможными описаниями и характеристиками. Однако вести с Сахалина приходили так редко, что Аня чаще через бабушку узнавала что-нибудь о Стасе, хотя и в деревню он писал тоже редко. Сидя у большого почтового окна, Аня писала быстро, почти не задумываясь, и видела, как шли они, деревенские, веселой, пьяной толпой до станции, провожая Стаса в армию, и Мотя время от времени принималась голосить в знак своей печали, а потом переходила на частушки, и все плясали на пыльной дороге, и она тоже плясала и спела какую-то дурацкую частушку:

Милый в армию уехал,

А я в город убегу, —

Русу косу я отрежу,

Модну гривку заведу!..

…И видела себя на станции, когда поезд уже уходил, и Стас, словно нехотя, скользнул по ней взглядом и сказал так тихо, что еле губы шевельнулись: «Не стригись». И Аня услышала, и эти слова показались ей громом, водопадом любви и нежности, так что она шла за поездом точно во сне и смотрела на его прекрасное лицо, не зная, красиво оно или нет, только понимая свою полную принадлежность своему длинному белокурому принцу. А за ней летели Мотины вопли, прощальные выкрики, гармонь, играющая песню «Прощайте, товарищи, все по местам…», слов которой никто не знал… Аня улыбалась воспоминаниям, а по письму и стеклянному столу бегали зайчики весеннего солнца, и, глядя на них, Аня ярче представляла деревню и бабушкины ответные и еще не сказанные слова…

Вдруг тишина будто разорвалась, так что Аня даже немного привскочила со стула, но потом снова села и никак не могла понять, почему она сбилась… Что-то произошло — не то стук, не то крикнул кто-то, Аня прислушалась, так что уши у нее шевельнулись, как у собаки: где-то глухо закричал писклявый срывающийся голос: «Паапа, паа-почка! Паапа…» Как будто в варежку кричат, подумала Аня. Наверно, в автомате. И сразу усомнилась, потому что крики были отчаянные и все одно и то же: «Паапа, паапочка!» Аня давно решила для себя, что будет все делать последовательно и не станет отвлекаться посторонним. Так делал профессор Егоров, так делала бабушка, так делал Стас, и она тоже будет так делать. Правда, она не знала, во всех ли случаях жизни ее образцы оставались такими непреклонными и устойчивыми, какими казались ей теперь, но зато она твердо знала, что все неожиданное, не внося ничего полезного, сбивает с того единственно важного пути, который заработан тяжелым и долгим трудом. Неожиданное чуждо и враждебно этому налаженному пути, а последовательность действий как бы подсекает неожиданное и не дает ему власти. Поэтому Аня не дала воли своей тревоге и любопытству, а спокойно запечатала конверт, надписала адрес, опустила письмо в ящик и пошла к выходу.

Там, у выхода, стояла маленькая толпа, и Аня стала проталкиваться вперед, а люди нехотя сторонились, но как будто не пускали ее. «Нельзя туда», — сказала ей пожилая женщина и показала вниз. Аня посмотрела, куда ей показывали и куда смотрели все, и увидела, что по ту сторону толстой стеклянной двери лежит на полу человек, загораживая собой проход, и что выйти невозможно. Аня оказалась прямо над тем, кто лежал на полу, и попятилась, но сзади стояли люди, и Аня осталась стоять почти вплотную к двери, так что лысая голова лежащего была совсем рядом с ее ногами. Она смотрела через стекло, как в аквариум, где на дне лежал грузный старик, и лысая голова его, разбитая падением, прижата к стеклу, а красный шарф разметался, как у человека бежавшего и наконец достигшего в спешке желанного места. Рядом с ним на коленях стояла маленькая девушка и монотонно выкрикивала: «Паапа, паапочка… Паапа, паапочка». При этом ее маленькие ручки, похожие на мышиные лапки, теребили отцовскую одежду то тут, то там, точно ей хотелось расщекотать его. Она была Аниного возраста, только очень маленькая, а отец ее, грузный старик, завалил собой дверь, точно упавшая гора, и умер, заперев тех, кто стоял по ту сторону. Женщины тихо переговаривались, точно куры перед грозой.

— Вот так живешь-живешь, а потом капнешься и нет тебя, — говорила вполголоса старуха с двумя сумками.

— Да-а, — вторила ей другая, — живем себе, завидуем, если кто во все импортное одет или еще что, а не думаем, что вот так-то и ничего не нужно будет…

Они переговаривались с глубоким удовлетворением и уважением к происшедшему, точно шептали древние Парки, — во все времена одни и те же слова, а он лежал за стеклом, как будто на дне высохшего аквариума, и смерть уже снимала с его лица обыденность и морщины, и с каждой минутой он становился все более важен и недоступен… И за писклявыми нотами его маленькой мышастой дочки Ане послышались другие величественные и тяжкие слова: «О, горе! О, боги! О, горе нам смертным!..» А старухи, как древние Парки, только что прервавшие нить, шептались серьезно и сочувственно, и Аня, стоя перед стеклянной дверью, холодела от близости смерти и не могла уйти… О, горе! О, боги! О, горе нам смертным!..