Превыше чисел - [3]

Теткины телефонные разговоры неизбежно переходили теперь на аллергию, а с племянницей возникла видимость контакта на почве неразгаданного кашля. Аня хмурилась и смирялась с теткиными заботами: она никогда ничем не болела, а тут вдруг кашель и какая-то аллергия — неопределенность, не раскрытая ни в одной теореме, а потому казавшаяся несерьезной, но кашель все-таки был и мешал… И Аня терпеливо ела таблетки вперемежку с гомеопатическими микстурами и сладкими шариками, из которых тетка составила целую систему приема, наподобие Периодической таблицы Менделеева. Поглощая эти систематизированные шарики, Аня печально думала, что, наверно, ей не по силам учеба в таком сложном вузе с необъятной программой по математике, и организм ее борется кашлем против перегрузки. Это была мудрая мысль, но, понимая эту мудрость, Аня улыбалась такой двойственности, потому что забавно, когда ваше тело борется с вашим тщеславным желанием учиться именно математике и именно в этом трудном вузе. В утешение себе она вспомнила древнейшую египетскую аксиому, двойственную и простую, на которой, однако, воздвигались очень сложные теоретические построения и вершины их были доступны немногим. Эта аксиома особенно нравилась Ане, потому что напоминала ей постоянную присказку Стаса: может быть так, а может быть совсем наоборот. И в конце-то концов, не бросать же высшее образование после двух лет учебы, на которую она тратила все без остатка силы, так что пяти пальцев достаточно, чтобы сосчитать ее развлечения за эти два года! А деревенские родственники с их не то что уважением, а прямо-таки восхищением ее единственными в роду способностями! А бабушка, которая одна ее вынянчила, и воспитала, и все ей прощала, что бы она ни выдумала! Не зная не только математики, но забывая иногда, как пишутся иные буквы, бабушка хорошо разбиралась в людях и любила в Ане не только внучку, родную кровь, но и человека, с которым всегда и всем необходимо будет считаться.

Накануне весенней сессии приходилось заниматься, пока не свалит сон или ненавистный кашель, и Аня старалась изо всех сил, преодолевая все и, действительно, грызя науку, как гранит. Не раз оглушенная бессонными ночами и приступами кашля, который налетал, как смерч, и, истерзав, улетучивался, Аня сидела за огромным, как плацдарм, письменным столом, заваленным учебниками, пораженная своей пустотой и тупостью, в которой было только животное удовольствие, что нет кашля и что за темным окном тихо сияет звездами спокойное озеро города.

Однажды, в раздражении на свое непонимание несколько раз прочитанной фразы, Аня с такой силой захлопнула тяжелый аккуратный конспект, что кашель неожиданно прошел, а тетка за стеной проснулась и, шлепая босыми ногами, пришла посмотреть, что случилось. Аня сказала, что ничего не случилось, просто книга упала — тетка покачала головой в огромных папильотках, хлопая по-совиному глазами, и пошла к себе, бормоча, что спать необходимо при любых обстоятельствах… Теткины прописные истины, которые она изрекала с большой значительностью, почему-то успокаивали Аню, а ее голова с папильотками отбросила странную рогатую тень на всю стену и уплыла, смешно покачиваясь. Аня потихоньку засмеялась и совсем успокоилась. Она откинулась на спинку кресла, закинула руки за голову и закрыла глаза. Веки были тяжелые и, казалось, что открыть их больше нельзя… «Наверно, у Вия были такие веки» — и Ане опять стало смешно от этого сравнения. Улыбаясь, она думала, что больше не сможет прочесть ни одной строчки, что она доверху наполнена теоремами и формулами и находится в состоянии насыщения, когда нельзя больше воспринять ни одной буквы. Где-то вдали светились и сияли кривые, уходящие в бесконечность по своим законам, возникали обрывки знаний — буквы, формулы, знаки, законы, начала и концы теорем, и фигуры вычерчивались сами, как в мультипликации, — все это плыло и растворялось, оставляя после себя тоску непонятого, которое должно вот-вот поняться, но ускользало — и надо было еще немного напрячься и додумать и все поймется, но не было сил напрячься и додумать… Аня проснулась в страхе от этого хаоса неразрешенных проблем, — будто нашествия непонятого, которое требовало от нее решения… Она схватила наушники, как спасательный круг, надела кое-как и стала быстро крутить приемник, ныряя в шум эфира от бесшумного грохота своих геометрических видений… Закрутились, сменяя друг друга, языки, голоса, приветливые и злые, взвизги джазов, въедливые гудки, и среди этого возбужденного потока земных речей и звуков вдруг нашлась точка еле уловимой мелодии: где-то далеко нежный, исчезающе нежный голос пел и, хоть были там непонятные слова, но и они были только музыкой — они легко окружили Аню, легко отторгли от нее странные ощущения пустоты непонятого, и те таяли, уходили, расплывались, становились нестрашными и ненужными… Сейчас вдохнуть бы деревенского воздуха, увидеть земной простор — не тот, который из окна, — это для птиц, а тот привычный простор, где все поля и поля и дорога без асфальта, земляная, в глиняных вязких следах, с лужами и талым снегом… Услышать бы, как бабушка разговаривает со всяким предметом, будь то печка, или дрова, или посуда: «Вот я тебя крышкой шшас накрою — не серчай, а ты ставай, ставай ровно, не кренись, не хромый!» Разве тетка говорит так плавно и ровно, разве может сочинять на ходу смешную присказку да еще и пропеть ее, так что сразу станет весело? Стрекочет, как далекий трактор! Ане стало вдруг горько, что надо опять заниматься и что ей уже никогда не оторваться от этой горы книг, а то, что было ее жизнью, становится воспоминанием и станет дальше почти эпизодом среди длиннейших расчетов, сложных рассуждений и задач, которые часто неразрешимы. А музыка говорит о том, что нельзя терять, нельзя забывать того, что в детстве пересказывала Стасу, что без этого нет и не может быть жизни… И все хочется удержать, но как удержать? Ей скоро двадцать лет, она крепкая, молодая, — вон, какая шея у нее, как у балерины, и грудь — без лифчика даже лучше, — она качнула грудью и посмотрела в зеркало… и плясать она умеет и старые, и новые танцы, и петь умеет, и знает от бабушки такие песни, каких никто не знает в городе, и не нужно ей ни задач, ни решений, потому что она любит Стаса и хочет его любви больше всех математик на свете… И глядя в темное мерцающее лицо города за окном, Аня заплакала впервые за два года.