Мне жалко было этого дядьку. Просто по — человечески жалко. Как‑то не хотелось думать, за что он провел в заключении больше половины из своих пятидесяти с лишком. Злодей он на самом деле или дурной пацан, который в первый раз попал по глупости, а потом все добавлял и добавлял по той же самой беспробудной своей дурости. Так, во всяком случае, он говорил мне. Было очевидно, что это старый, изношенный, безнадежно больной человек, который, скорее всего, больше из больницы не выйдет. Сострадать живому в беспомощном состоянии. Разве это не естественно?
В деревне было известно, что его приняла пожилая одинокая женщина в расчете на мужские руки, которых так не хватало ее бабьему хозяйству. Приняла и ошиблась, так как он вскоре заболел и попал в больницу. Я ни разу ее не видела, она не подходила ко мне, чтобы поговорить о нем. Вероятно, до нее дошел слух о перспективе высокой ампутации ноги и она махнула на него рукой, не признавая за собой никаких обязательств.
Ампутация была уже почти реальностью. Убогие консервативные средства, что были в моем распоряжении, помогали ему, как мертвому припарки. Магистральные сосуды были безнадежно непроходимы и мучительная боль в ногах, которую он испытывал из‑за нарушения кровообращения, терзала его постоянно, особенно усиливаясь ночами. Спал он только сидя, опустив ноги с кровати. Венозный застой, который развивался при этом, хоть как‑то улучшал питание мышц. Поэтому изменить положение означало усилить боль. Так и спал он, опираясь на спинку стула. Голова при этом падала, а губы, нос, лоб носили следы этих падений. Вид у него был, прямо скажем, страшный. А если добавить к этому крайнюю худобу, просительно — заискивающее выражение глаз, полное отсутствие зубов и какой‑то душевный надлом, что проявлялся сразу, без длинной задушевной беседы, можно понять мою жалость.
Вначале я угостила его сигаретой из тех, что курила сама.
— Доктор, а мне не разрешали курить, говорили, что болезнь моя от курева. Неужели неправда?
— Правда.
— А — а, понимаю… Мне уже нечего терять, так к чему ограничивать себя в том, что еще можно получить в этой жизни. Так, доктор?
— Ну, это не вся правда, хотя довольно близко к ней… Почему бы не потемнить, если человек так точно характеризует ситуацию.
— Спасибо, доктор. Вы — человек.
Бывшие зэки у меня были и до него, в основном блатные. На их языке это высшая похвала. А если учесть, что мне еще не было и двадцати четырех, роста и веса я несолидного, мне она была лестна.
Потом я обнаружила, что мои сигареты с фильтром для неuj — баловство и стала носить папиросы, что курил мой муж.
После высокой ампутации бедра мой пациент заплошал и пал духом. Я подолгу сидела у него. Иногда просто так, молча. Приходила смертельно усталая, садилась, вытянув натруженные за день ноги, и молчала. Утром, когда сразу наваливается много дел и все неотложные, я заскакивала в палату, оставляла что‑нибудь съедобное, вкусненькое, и неслась дальше.
Постепенно он оттаивал. Думаю, он смирился с потерей ноги. Как‑то в сумерках в палате, когда соседи были на улице или в коридоре, он сказал:
— Вот что я думаю, дочка, — он по виду годился мне не только в отцы, но вполне и в деды, — характер у тебя не мед, а язык и того хуже. Скажешь два — три слова и вполне можешь «завести» человека. А вдруг он блатной? Тут неизвестно, что может произойти. Вот я и думаю… Тебе нужно постоянно иметь оружие при себе. Хотя бы против нас, блатных.
— ?
— Слушай, запоминай и повторяй про себя…
Так почти две недели длились мои курсы блатного языка, включая и то, что в просторечии зовется матом. Вначале я как‑то дурацки хихикала от смущения. Повторить вслух «урок» не согласилась бы ни за что. Мой учитель был серьезен и строг. Он внушал мне, что малейшая ошибка в этих сложных нагромождениях сразу обнаружит во мне «любителя», и не «профессионала», и убойная сила очень снизится, если не пропадет совсем. Поэтому только точность звуков, ударений, даже небрежно — пренебрежительный оттенок речи, спесиво — глумливое выражение лица. Только так, только в комплексе.
Я представить себе не могла, когда, где и как я смогу применить на практике эту свою «науку», но добросовестно учила. Я знала, что любая наука не может быть человеку в тягость. Когда нибудь она да пригодится.
Мой «учитель» вскоре умер. После второй ампутации, такой же высокой, как и первая. Есть такая прописная истина в хирургии — нельзя спасти человека, который сам жить не хочет. Он — не хотел. Может быть и прав он был…
Не думала, что придется так быстро вспомнить его уроки. Новый год мы собирались встретить в доме местных ветеринаров. Кроме нас с мужем (он был терапевтом и главным врачом районной больницы), была еще пожилая пара старожилов здешных мест. Ветеринары — муж и жена — были родом с Украины. Начинали свою учебу они в Харьковском мединституте, который в войну эвакуировался в Свердловск. Было холодно, голодно и казалось, что конца — края войне не будет. Решили они перевестись в ветеринарный, чтобы хоть едой обеспечить себя и своих тогда еще не родившихся детей. Перевелись, а после окончания остались на Урале. Война разметала почти всю близкую украинскую родню. Дальняя едва ли ждала их в родных краях. От добра добра не ищут, решили они, оставаясь на земле, приютившей в лихую годину. Хозяйка отменно готовила и к главному празднику года постаралась. Нам было в этой тесной компании очень весело, а я могла себе позволить несколько расслабиться. С коллегой мы поделили праздники года и в новогоднюю ночь выпало ему дежурить на дому. Поэтому требовательный звонок в начале второго ночи я даже сразу не отнесла на свой счет. Может, кто‑то решил поздравить хозяев? Оказалось — по мою душу. Дежурный фельдшер с прискорбием сообщил, что второй хирург пребывает в недееспособном состоянии и его нельзя не только вызвать, но даже разбудить. Больной, вероятно, с прободной язвой.
