Превыше чисел - [2]

Анина тетка считала себя интеллигентной и вела за это убеждение постоянную борьбу, которая особенно обострилась после смерти мужа. Она не то чтобы пренебрегала деревенской родней, но, получая письма из деревни, всегда отмечала и знакомым перечитывала их смешные нелитературные обороты, хотя ни за что бы не хотела, чтобы об этом узнала мать. «Положение обязывает», и положение вдовы известного ученого обязывало тетку сверх меры, тем более что у нее хоть и было высшее образование, но специальность давно была погребена под ее необыкновенной страстью к магазинам и новым вещам, а работа была скорее секретарская, хотя тетка называла себя ученым секретарем или референтом.

И вот Аня — «очень одаренная к математике и притом круглая сирота», — о которой уже рассказано всем знакомым, могла теперь заниматься за огромным письменным столом со многими ящиками, в ее распоряжении была трехъярусная полка красного дерева с причудливыми резными узорами, и полная тишина царила в квартире. Тишина, о которой Аня так мечтала в общежитии, где она была минутной паузой в океане шума, — здесь, в этой прекрасной квартире, стала источником ее мучений. Тишина рассредотачивала, она уводила внимание от учебника, и Аня все время заставала себя за рассматриванием красивых теткиных вещей или своего отражения в большом зеркале. Зеркало было в рост человека и около него никто не толпился и не оттеснял ее, так что можно было смотреться хоть целый день и каждый раз находить в своем отражении что-нибудь новое. Вещей было множество, красивых, незнакомых, иногда с непонятным назначением, старинные картины на стенах, которые хотелось рассматривать, угадывая самой их содержание и смысл… А то вдруг захочется на кухне все перемыть и перечистить до полного сияния, как учила бабушка, или перебрать и перетереть книги, стоявшие по всей квартире от пола до потолка, нечитаемые и покрытые унылой тонкой пылью. «Как шерстка», — думала Аня, оглядывая пыльные тома. В общежитии она славилась своей сосредоточенностью: соседки даже показывали ее потихоньку своим знакомым и родственникам как некий необыкновенный экспонат, когда среди всеобщего пира и музыки, от которой глохнут моторы турбовинтовых самолетов, она сидела у своей тумбочки в окружении салатов и селедок и читала очередную теорему о ковариантных и контравариантных координатах вектора… И вот теперь эта собранность, эта музейная сосредоточенность стала расползаться в сонной тишине теткиной квартиры, а внимание жадно устремлялось ко всему, кроме учебника. Аня терпеливо отводила мысли от пустяков, а они опять ускользали и, как теткин разговор, скачущий без всякого управления, неслись прочь от математики, — в который раз Аня вскакивала, чтобы поглядеть на пыльные книги или просто пройтись по квартире — посмотреть на смеющееся чудище с козлиными ногами, дудящее в рог, — эта картина сразу поразила Аню, потому что свирепое чудище глядело на нее звериным глазом и наслаждалось своей игрой на роге, хотя звуки явно были ужасны, — Аня даже слышала их, глядя на картину, а козлоногий приглашал разделить с ним удовольствие от трубных воплей, пугая и веселя Аню… Еще можно было пойти в ванную с разноцветным кафелем и, направив на него душ, повизжать тоненьким голоском, глядя, как, светясь, разлетаются брызги, и подставить лицо отраженному летящему туману… Еще было окно, в которое тянуло посмотреть после каждой прочитанной фразы. О, это окно! Недаром тетка всем повторяла, что у нее такой вид из окна, какого нет и в Версале, и когда приходили гости, она по сто раз заставляла их любоваться этим видом. Дом стоял высоко над городом, и из окна был виден он весь, как будто летишь над ним. Письменный стол стоял прямо перед окном, и как только отвлечешься — смотришь в окно: сверху несутся облака, стрижи ныряют под облаками, и посмотришь вниз… Аня каждый раз, глянув вниз, захватывала дыханье, а потом, выдыхая, говорила, как бабушка: «Госссподи!..»

Проходили дни, и Аня стала немного привыкать и к своей новой жизни, и к себе, тоже новой, и к тете Наташе, находя даже нечто успокоительное в ее болтовне, когда приходила вечером, набитая формулами и с отяжелевшей от четырехчасового семинара головой. Только окно по-прежнему притягивало. Иногда, проснувшись ночью, Аня подходила к нему и долго смотрела на огни города — как они мерцали и переливались, точно отражение звездного неба в огромном спокойном озере, — в это время Аня всегда представляла себя летящей и, раскинув руки, старалась ощутить вместо рук крылья, тяжелые белые крылья, какие она видела на картине знаменитого художника «Искушение святой Маргариты».

Перед сессией Аню стал мучить кашель. Стоило пересидеть над учебником, преодолевая долгим трудом новые понятия, как начиналось «щекотанье» в горле, и Аня глубоко закашливалась и долго не могла передохнуть. Аня привыкла работать, прокладывая новые дороги в мозгу, как пахали ее предки и как трудятся крестьяне — тщательно и все доводя до конца. И вот теперь только начинало видеться решение и, как начало рассвета, возникала некая отдаленная ясность, вдруг начиналась эта нелепость с кашлем, и Аня захлебывалась до слез и никак не могла остановиться. Ни таблетки, ни горячий чай с медом, ни маленькие мятные конфетки, которые всегда помогали какой-то тетинаташиной подруге, — Ане не помогали, хотя тетя Наташа, обретя в ее кашле некоторый авторитет, не жалела ни советов, ни лекарств и даже, вопреки горячей любви к себе, терпеливо переносила свои пробуждения от грома Аниного кашля. Но стоило Ане, бросив занятия, думать «ни о чем» и, откинувшись на спинку кресла, слушать, полуслушая, теткины изобретаемые на ходу лекарства или ее бесконечные рассказы о том, что она видела при очередном обходе магазинов, — кашель проходил, как будто его и не было. В конце концов, тетя Наташа повела Аню к врачу, сделали даже просвечивание, но все было в порядке, наоборот, врач сказал, что у Ани прекрасное расположение диафрагмы и такое дыхание, которому может, позавидовать любой спортсмен. Врач предположил, что Анин кашель аллергического происхождения, и объяснил, что это значит. Тетя Наташа подробно расспрашивала об аллергии, незаметно перейдя на себя и обнаружив множество симптомов этого интересного заболевания. При этом она так внимательно, даже проникновенно слушала и так значительно взглядывала на Аню, стараясь увлечь ее в дебри аллергии, как будто это был рассказ о баскервильской собаке, причем события его непосредственно касались Ани и тетки, а старенький лукавый доктор — вдохновенным сыщиком Холмсом.