Праздник ожидания праздника - [5]

сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают

стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.

-- Тише! -- встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. -- Погоду передают.

Все, затаив дыхание, слушают передачу, чтобы на следующий день уличить

ее в неточности. В первое время, услышав это тревожное: "Тише!", я

вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее

катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной,

неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по

своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело?

Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на

полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же

сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к

погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до

метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей

великого города. Тут есть какая-то тайна.

Именно с целью изучения глубинной причины интереса москвичей к погоде я

несколько лет назад переселился в Москву. Ведь мое истинное призвание -- это открывать и изобретать.

Чтобы не вызывать у москвичей никакого подозрения, чтобы давать им в

своем присутствии свободно проявлять свой таинственный интерес к погоде, я и

сам делаю вид, что интересуюсь погодой.

-- Ну как, -- говорю я, -- что там передают насчет погоды? Ветер с востока?

-- Нет, -- радостно отвечают москвичи, -ветер юго-западный до умеренного.

-- Ну, если до умеренного, -- говорю, -- это еще терпимо.

И продолжаю наблюдать, ибо всякое открытие требует терпения и

наблюдательности. Но, чтобы открывать и изобретать, надо зарабатывать на жизнь, и я пишу.

Но вот что плохо. Читатель начинает мне навязывать роль юмориста, и я

уже сам как-то невольно доигрываю ее. Стоит мне взяться за что-нибудь

серьезное, как я вижу лицо читателя с выражением добродетельного терпения,

ждущего, когда я наконец начну про смешное.

Я креплюсь, но это выражение добродетельного терпения меня все-таки

подтачивает, и я по дороге перестраиваюсь и делаю вид, что про серьезное я

начал говорить нарочно, чтобы потом было еще смешней.

Вообще я мечтаю писать вещи без всяких там лирических героев, чтобы

сами участники описываемых событий делали что им заблагорассудится, а я бы

сидел в сторонке и только поглядывал на них.

Но чувствую, что пока не могу этого сделать: нет полного доверия. Ведь

когда мы говорим человеку, делай все, что тебе заблагорассудится, мы имеем в

виду, что ему заблагорассудится делать что-нибудь приятное для нас и

окружающих. И тогда это приятное, сделанное как бы без нашей подсказки, делается еще приятней.

Но человек, которому доверили такое дело, должен обладать житейской

зрелостью. А если он ею не обладает, ему может заблагорассудиться делать

неприятные глупости или, что еще хуже, вообще ничего

не делать, то есть

пребывать в унылом бездействии.

Вот и приходится ходить по собственному сюжету, приглядывать за

героями, стараясь заразить их примером собственной бодрости:

-- Веселее, ребята!

В понимании юмора тоже нет полной ясности.

Однажды на теплоходе "Адмирал Нахимов" я ехал в Одессу. Был чудесный

сентябрьский день. Солнце кротко светило, словно радуясь, что мы едем в

благословенный город Одессу, выдуманный могучим весельем Бабеля.

Я стоял, склонившись над бортовыми поручнями. Нос корабля плавно

разрезал и отбрасывал взрыхленные воды. Пенные струи проносились подо мной,

издавая соблазнительный шорох тающей пены свежего бочкового пива. Но тут ко

мне подошел мой читатель и тоже склонился над бортовыми поручнями. Пенные

струи продолжали проноситься под нами, но восстановить ощущение тающей пены

свежего бочкового пива больше не удавалось.

-- Простите, -- сказал он с понимающей улыбкой, -вы -- это вы?

-- Да, -- говорю, -- я -- это я.

-- Я, -- говорит он, все так же понимающе улыбаясь, -- вас сразу узнал по кольцу.

-- То есть по какому кольцу? -- заинтересовался я и перестал слушать пену.

-- В журнале печатались статьи с вашими портретами, -- объяснил он, -где вы сняты с этим же кольцом.

В самом деле так оно и было. Фотограф одного журнала сделал с меня

несколько снимков, и с тех пор журнал несколько лет давал мои рассказы со

снимками из этой серии, где я выглядел неунывающим, а главное, нестареющим

женихом с обручальным кольцом, выставленным вперед, подобно тому как раньше

на деревенских фотографиях выставляли вперед запястье с циферблатом часов,

на которых, если приглядеться, можно было узнать точное время появления незабвенного снимка.

Я уже было совсем собрался поругаться с редакцией за эту рекламу, но

тут обнаружилось, что редакция больше не собирается меня печатать, и

необходимость выяснять отношения отпала сама собой.

Пока я предавался этим не слишком веселым воспоминаниям, читатель мой

пересказывал мне мои рассказы, упорно именуя их статьями. Дойдя до рассказа

"Детский сад”, он прямо-таки стал захлебываться от хохота, что в

значительной мере улучшило мое настроение.

Честно говоря, мне этот рассказ не казался таким уж смешным, но, если