Праздник ожидания праздника - [4]

дремучести. Но я решил не давать сбить себя с толку мнимой холодностью

приема. Я ведь тоже преувеличил высокогорность Чегема, не такой уж он

высокогорный, наш милый Чегемчик. Он с преувеличенной холодностью, я с

преувеличенной высокогорностью; в конце концов, думал я, он не сможет долго

скрывать радости при виде далекого гостя.

-- Абхазия -- это Аджария? -- спросил он как-то рассеянно, потому что

теперь сосредоточил внимание на моей руке, держащей документы, чтобы вовремя

перехватить мою очередную попытку положить документы на стол.

-- Абхазия -- это Абхазия, -- сказал я с достоинством, но не заносчиво.

И снова сделал попытку вручить ему документы.

-- А вы знаете, какой у нас конкурс? -- снова остановил он меня вопросом.

-- У меня медаль, -- расплылся я и, не удержавшись, добавил: -Золотая.

-- У нас медалистов тоже много, -- сказал он и как-то засуетился,

зашелестел бумагами, задвигал ящиками стола: то ли искал внушительный список

медалистов, то ли просто пытался выиграть время. -- А вы знаете, что у нас

обучение только по-русски? -- вдруг вспомнил он, бросив шелестеть бумагами.

-- Я русскую школу окончил, -- ответил я, незаметно убирая акцент. -Хотите, я вам прочту стихотворение?

-- Так вам на филологический! -- обрадовался он и кивнул: -- Вон тот столик.

-- Нет, -- сказал я терпеливо, -- мне на философский.

Человек погрустнел, и я понял, что можно положить на стол документы.

-- Ладно, читайте. -- И он вяло потянулся к документам.

Я прочел стихи Брюсова, которого тогда любил за щедрость звуков.

Мне снилось: мертвенно-бессильный,

Почти жилец земли могильной,

Я глухо близился к концу.

И бывший друг пришел к кровати И, бормоча слова проклятий,

Меня ударил по лицу!

-- И правильно сделал, -- сказал он, подняв голову и посмотрев на меня.

-- Почему? -- спросил я, оглушенный собственным чтением и еще не понимая, о чем он говорит.

-- Не заводите себе таких друзей, -- сказал он не без юмора.

Все еще опьяненный своим чтением и самой картиной потрясающего

коварства, я его не понял. Я растерялся, и, кажется, это ему понравилось.

-- Пойду узнаю, -- сказал он и, шлепнув мои документы на стол,

поднялся, -- кажется, на вашу нацию есть разнарядка.

Как только он скрылся, я взял свои документы и покинул университет. Я

обиделся за стихи и разнарядку. Пожалуй, за разнарядку больше обиделся.

В тот же день я поступил в Библиотечный институт, который по дороге в

Москву мне усиленно расхваливала одна девушка из моего вагона.

Если человек из университета все время давал мне знать, что я не

дотягиваю до философского факультета, то здесь, наоборот, человек из

приемной комиссии испуганно вертел мой аттестат как слишком крупную для

этого института и потому подозрительную купюру. Он присматривался к

остальным документам, заглядывал мне в глаза, как бы понимая и даже отчасти

сочувствуя моему замыслу и прося, в ответ на его сочувствие, проявить

встречное сочувствие и хотя бы немного раскрыть этот замысел. Я не раскрывал

замысла, и человек куда-то вышел, потом вошел и, тяжело вздохнув, сел на

место. Я мрачнел, чувствуя, что переплачиваю, но не знал, как и в каком виде можно получить разницу.

-- Хорошо, вы приняты, -- сказал мужчина, не то удрученный, что меня

нельзя прямо сдать в милицию, не то утешенный тем, что после моего ухода у

него будет много времени для настоящей проверки документов.

Этот прекрасный институт в то время был не так популярен, как сейчас, и

я был чуть ли не первым медалистом, поступившим в него. Сейчас Библиотечный

институт переименован в Институт культуры и пользуется у выпускников большим

успехом, что еще раз напоминает нам о том, как бывает

важно вовремя сменить

вывеску.

Через три года учебы в этом институте мне пришло в голову, что проще и

выгодней самому писать книги, чем заниматься классификацией чужих книг, и я

перешел в Литературный институт, обучавший писательскому ремеслу. По

окончании его я получил диплом инженера человеческих душ средней квалификации и стал осторожно проламываться в литературу, чтобы не обрушить

на себя ее хрупкие и вместе с тем увесистые своды.

Москва, увиденная впервые, оказалась очень похожей на свои бесчисленные

снимки и киножурналы. Окрестности города я нашел красивыми, только полное

отсутствие гор создавало порой ощущение беззащитности.

От обилия плоского

пространства почему-то уставала спина. Иногда хотелось прислониться к

какой-нибудь горе или даже спрятаться за нее.

Москвичи обрадовали меня своей добротой и наивностью. Как потом

выяснилось, я им тоже показался наивным. Поэтому мы легко и быстро сошлись

характерами. Людям нравятся наивные люди. Наивные люди дают нам возможность

перенести оборонительные сооружения, направленные против них, на более

опасные участки. За это мы испытываем к ним фортификационную благодарность.

Кроме того, я заметил, что москвичи даже в будни едят гораздо больше

наших, со свойственной им наивностью оправдывая эту особенность тем, что

наши по сравнению с москвичами едят гораздо больше зелени.

Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не

разгаданной,-- это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало,