Правила склонения личных местоимений - [46]

Мы идем в садик, потом к нам домой. Ксюшка моя, надо сказать, молодец. Я даже не ожидал. Она так сразу с Наташей подружилась. Я почти начинаю ревновать, когда за ужином они мило смеются над чем-то, чего я абсолютно не понимаю.

Мы сидим втроем за столом, и мне так здорово становится от этого. Как будто это и есть моя семья. Как будто другой никогда и не было. И не надо. Я даже забываю, что когда-то все было иначе. Я понимаю, что вот так готов всю жизнь просто просидеть за столом с сестренкой и Наташей. Мне никто больше не нужен. Вообще, никто. Я внимательно вглядываюсь в эту картину, в их лица. А ведь мы все очень печальны. То есть, у нас у всех в жизни просто кошмар, просто идиотизм какой-то, а не жизнь. Так посмотреть, поодиночке каждый из нас — всего лишь никчемная деталь давно вышедшего из строя механизма, ржавая шестеренка, которой недолго осталось. Поодиночке нам бы пойти на крышу и застрелиться. А так, когда мы вместе, получается неплохая картинка. Даже можно жить. И радоваться можно, и смеяться, и шутить, и даже мечтать о чем-то.

— О чем ты мечтаешь? — спрашиваю Миронову, когда мы уже закончили с ужином, и сидим на диване в гостиной. Ксюшка увлеченно смотрит Смешариков, и мы оставляем ее в комнате.

— Много о чем, — отвечает Наташа, кога мы уже сидим на моей кровати. — Хочу путешествовать, побывать в разных странах, полетать на воздушном шаре, прыгнуть с парашютом… — Наташа замолкает и как будто задумывается. — Да много о чем! — заключает она. — А ты?

Вот зачем я задал этот вопрос! Очевидно же было, что он закончится именно этим «а ты?». После Наташиных глобальных желаний все мои кажутся, полной ерундой. Я о воздушном шаре и не думал даже никогда. Мне парашюты и в голову не приходили. У меня все так просто, что даже говорить об этом становится как-то неудобно. Но Миронова настаивает. Она прямо напирает на меня и требует выложить свои мечты. Черт, как будто я недостаточно всего уже перед ней выложил! Теперь еще мечты мои подавай!

— Не знаю, — говорю, — я хочу, чтобы нас с Ксюшкой оставили в покое. Хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, чтобы закончилась эта долбанная школа, где так и норовят сунуть свой нос куда не надо. Хочу, чтобы этот козел куда-нибудь исчез, и мы остались с Ксюшкой только вдвоем.

— А еще что-нибудь? — спрашивает Наташа и кладет голову мне на плечо.

— Мне больше ничего не надо.

— Ну, а семью? Ты бы хотел семью, детей?

Я пожимаю плечами:

— А ты?

— У меня никогда этого не будет, так что нет смысла мечтать. — грустно констатирует Миронова.

— Почему не будет?

— Ну потому! — Наташа смотрит на меня как на маленького ребенка, который не понимает очевидных вещей. — Какая мне семья! Кому я нужна такая!

— Мне нужна! — тут же перебиваю я. — Наташ! Ты что говоришь?! Не ставь на себе крест! С этим можно всю жизнь прожить…

— Я знаю, — всхлипывает она и начинает плакать.

— Наташ! — продолжаю успокаивать я. — У тебя все будет хорошо! У нас все будет хорошо!

Только начинает казаться, что истерика Мироновой позади, как начинается новый приступ, а вместе с ним совершенно неожиданно и новая волна откровений.

— Прости меня, Ром! — плачет Миронова. — Я тебе не все рассказала. Вернее, я тебе соврала. Прости меня.

Заявление, надо признать, высший класс. У меня в объятиях Наташа Миронова, и она заявляет, что соврала. Я растерян. То есть, на счет чего она могла мне соврать? Мне кажется, крайне глупо врать, что у тебя ВИЧ. То есть, если уж врать, то говорить, что ты здорова. А в остальном? Я быстро перебираю в памяти все факты, которые знаю о Мироновой. В остальном, ничего такого. Ничего критичного. Пока я силюсь самостоятельно обнаружить во всех Наташиных речах ложь, она продолжает.

— Я тебе неправду сказала по поводу моей болезни…

Шестеренки у меня в голове тут же заклинивают. Я осторожно смотрю на Миронову в ожидании. Она всхлипывает и продолжает.

— Я не так заразилась, — тихо говорит она. — Не так, как рассказала тебе.

Господи, Миронова, ты меня убьешь такими заявлениями! Я выдыхаю. Мне как-то сразу эта история с иглой на пляже показалась нелепой и фантастической, но всякое бывает. Уж меня-то жизнь в этом убедила. Я поверил, потому что, по большому счету, какая разница, как ты подцепил эту заразу. Вопрос «как?» в случае с Мироновой, вообще, не актуален. Но вижу, для нее очень важно теперь рассказать мне правду, поэтому слушаю.

— Меня изнасиловали, и… — Наташа плачет и запинается. — Потом все так получилось… Я просто не хотела об этом говорить. Я думала, ты на меня и смотреть тогда не станешь…

— Наташа, ну ты что! — успокаиваю я и целую ее в лоб. — Перестань!

Вот ведь, да мне-то теперь уже какая разница. Я-то все равно уже встрял. Изнасиловали, думаю. Она же совсем маленькой тогда была. Мне жаль Миронову. Я вижу, как ей тяжело вспоминать об этом. Понимаю, что не у одного меня есть «официальная версия». Я, наверное, даже слишком хорошо понимаю Наташу. А потом вдруг меня снова как будто по голове ударяет. Стоп! Что значит изнасиловали? Я у Мироновой первый. Уж это точно. Тут сложно ошибиться. Что-то я совсем потерялся.

— Как же так, Наташ? — осторожно спрашиваю я. — Мы же с тобой… Ты же была…