Повести - [95]

— Вахтенный, кранцы опусти! Кранцы!

Тежиков выскочил на обнос и, держась рукой за поручни, поднял плечом кранец — толстое бревно, подвешенное одним концом к надстройке, ссунул его. Заторопившись к другому кранцу, он поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, свалился за борт в густую, дегтярную воду.

Через мгновение он вынырнул, ошалело мотая головой. Течение, быстрое и верткое в узком пространстве между бортами судна и пристани, затянуло его под колесо «Гряды». Одна из плиц медленно, словно нехотя, ударила Тежикова по голове, и он скрылся под водой.

Сергей, стоявший в толпе на палубе, вздрогнул от истошного женского крика. Он увидел, как в воздухе мелькнуло несколько спасательных кругов. Боцман, расталкивая пассажиров, с багром в руках пробирался на корму.

«Не успеет», — подумал Сергей и, еще сам не понимая, что делает, прыгнул за борт.

Глава 4

Река, точно жизнь, течет по своим законам. Весеннее торопливое водополье сменяется меженью, средолетьем, самой рабочей порой для реки. В межень река бессонна. Ей нельзя уставать. Так борется в страду с усталостью много живший, заботливый человек, который знает цену урочному часу.

Глянешь в межень с горы на реку, будто ребра от натуги проступили: обнажились песчаные, добела отмытые косы и заструги по берегам.

Меженной порой Кама ласковая, спокойная, словно понимает: доверены ей горы всяких нужных товаров, по ней сплавляют лес, везут в самоходках соль и хлеб, нефть и гравий. Она нежит и ласкает тех, кто любуется ею на битком набитых туристских лайнерах, на «Ракетах» и «Метеорах». И пожалуй, не найти среди этих тысяч, кто не запомнил бы величавый бег Камы вдоль песчаных берегов, осиянные солнцем плесы, мелкую тугую рябь на отмелях, мосолок дальней церквушки, опрокинутой в реке, — не сразу и поймешь, которая из них явь.

А Кама манит и завораживает… Сойти бы на этой тихой пристани, приткнувшейся под крутыми изгибами цветных пластов. Пробраться к мысу, о красную глину которого бьется волна. Тут непременно возьмешь на закидную язя или выведешь медлительного и осторожного леща. А чем хуже вон тот остров? Продерешься сквозь тальники и очутишься на тихой, солнечной поляне. Оглянешься и ахнешь: ежевики-то! Черно-сизая, она чуть кисловата и терпка. Стоишь и смотришь, словно околдованный звенящей тишиной, провожаешь взглядом цаплю, которая медленно взмыла над островом и, как бы маня, взмахивает темными широкими крыльями.

Но не бывать тебе здесь, пароход спешит все дальше… За этим яром — суводь. Течение тут внезапно меняется, тянет назад вдоль берега щепу, кусты, кору. Как это происходит, зачем, почему? Только вспомнив, усмехнешься: не зря суводь зовут тещиным языком, это он, утверждают, всегда бормочет впоперек.

Кама, река моя! С детства несу сыновье почтение и нежность к твоим могучим водам, к твоему работящему и крепкому нраву. Помню тебя от самого устья. Хочу попасть к твоим истокам, истоки всегда манят. Люблю тебя всякую. И когда лежишь ты спокойная, неоглядная, не шелохнешься, прогретая солнцем. Люблю тебя в бурю, когда закамский, с уральских отрогов ветер сдирает твое взблескивающее покрывало и ты сердишься, вскипаешь крутыми волнами.

Сколько я помню себя, столько лет и ты со мной, Кама. Помню, отец поймал возле Мурзихи кумжу, рыбу вовсе диковинную, редкую. Говорили, ходит она на икромет из Каспия на Вятку. У кумжи массивная, загнутая кверху голова, мощная махалка-хвост. И все двухпудовое тело рыбы расписано лилово-малиновыми полосами. Лучше бы она не попадалась, говорили тогда: плохая примета, не к добру. В тот день началась война…

Помню, как с братом варили уху на Коневой гриве. Это было в самую макушку лета, еще не перестали петь соловьи. Солнце зашло, но на реке было светло. Как анисовое яблоко, наливался закат. Мимо острова шла лодка, и какой-то парень, он был на лодке с девушкой, кричал во всю реку: «Эй, Кама, я дарю тебя Людмиле!» Мы не засмеялись, хотя понимали, нельзя тебя подарить даже самому любимому человеку.

Я повзрослел и по-иному люблю тебя, Кама, чем в детстве, чем полгода назад. Я и сам не знаю, как это случилось. Может, когда проснулся от гудка на рассвете, и вышел из каюты на палубу, и солнце ударило мне в глаза, нежное, утреннее, трепещущее солнце, на которое можно смотреть и не слепнуть? А может, когда я впервые взялся за штурвал и почувствовал, как слушается меня «Гряда»?

По всему выходило, вроде бы задалась новая жизнь у Сергея Досова. За спасение утопающего капитан поощрил: перевел из матросов в ученики рулевого и еще пообещал при первой возможности дать двое суток, чтобы побывал парень в Мурзихе. Но предупредил: нужно, чтобы он показал старание и прилежание в учебе. Обучать его пока будет боцман, а потом — один из штурманов.

— Ты мне весь фарватер так знай, — говорил капитан Сергею, — ночью поднимут тебя, спросят, чтобы от зубов отлетало.

И стал Сергей учиться.

Он изучал толстенные альбомы с листами карт, запоминал речную и озерную обстановку: весенние, перевальные, створные знаки, сигнальные и семафорные мачты берегового хозяйства. В отличие от береговой есть плавучая обстановка: бакены, вехи, буи. Кроме того, нужно знать и помнить все маяки, одинарные и щелевые створы. Надо уметь в полной темноте безошибочно определить по соцветию огней тип и направление движения судов. Не спутать земснаряд с сухогрузной баржей или с возом нефтянок.