Повести и рассказы - [90]

Серега Бондарев обнадежил:

— Не трусь, он не злопамятный, отойдет, если будешь стараться.

Забелин, чувствуя, что старшина бдительно следит за ним, старался изо всех сил. Подловив на каком-либо промахе, тот не злорадствовал, а будничным голосом объявлял очередные наряды. Забелин не обижался, понимая — сам виноват. Но всему приходит конец. Настал все же день, когда Забелин за явную оплошность выслушал всего лишь сердитую нотацию, а наряда вне очереди не получил. Он не подозревал, что комбат мимоходом заметил старшине: «Месть есть наслаждение души мелкой и низкой». Этого оказалось достаточным.

Как и вся батарея, Забелин был покорен комбатом. Да что там батарея — капитана Шестопалова любили и в полку. Находчивость и разящее без промаха остроумие, глубина и разносторонность знаний впечатляли. В то же время он оставался кадровым военным, хотя, как могло показаться с первого взгляда, жесткость армейских взаимоотношений должна была в зародыше подавить или сурово ограничить столь неожиданный характер.

Регулярно, через день, утром после подъема мускулистая фигура комбата в белой майке поджидала у выхода из казармы. Он встречал солдат неизменным призывом: «К еще непокоренным вершинам совершенства души и тела — бегом... а-арш!» Этих утренних трехкилометровых пробежек — не по асфальтовым дорожкам военного городка, а вокруг близкого озера — старослужащие ждали с вечера. Радостной гогочущей толпой они устремлялись за комбатом. Ближе к проходной подстраивались в две шеренги, молча преодолевали ворота, пересекали улицу — и внизу, под уклон, открывалось озеро, расположенное у подножия высокого лесистого холма. В такую рань город пуст и безмолвен, над ним обычно неистовствует еще холодное огромное рассветное солнце, а по воде движутся редкие клочки тумана. Белые лохмы закручиваются, завихряются вверх и тают. Таинственно молчалив лес на холме, подернутый белесой мгой. В свежий озерный воздух примешиваются запахи с ближних полей и садов — яблок, абрикосов, кукурузы, клевера, благодатной ухоженной земли и, конечно, акации. Если раньше Забелин терпел трехкилометровку как необходимость, то теперь, с первых же вылазок на озеро, он вдруг обнаружил, что короткая пятнадцатиминутная пробежка среди просыпающегося мира всякий раз словно окунала в чудесный поток, и он выходил из него чуточку обновленным.

Поначалу комбат всегда находился возле новичков. Он вроде бы и не бежал, а парил над землей — легко и свободно, успевая на ходу подбадривать отстающих и вести разговоры с остальными, особенно настойчиво обращая внимание всех на изменения — даже самые незначительные. «Посмотрите, у берега примята осока. Влюбленные причаливали на лодке? Или ребятня прошлась с бредешком? А вот знакомый колышек — ишь куда перебралась бабка Мария пасти свою козу...» Подобные замечания следовали на всем пути, и поневоле чудилось — лишь с виду берег пуст, он полон незримой жизни, которая не может остановиться, исчезнуть, она только на краткий ночной миг утихла, с рассветом закипит ее повседневное движение; а эти здоровые молодые парни, топающие солдатскими сапогами, — тоже непременная часть бытия, без которой сама жизнь пока существовать не может, ибо кто же, как не они, охранят и уберегут ее...

Здесь же, на пробежке, мимоходом ставились и разрешались многие вопросы, касающиеся уже службы. То комбат отпускал остроту по поводу медленной подготовки второго взвода к стрельбе, то доставалось разведчикам, на занятиях допустившим просчет в определении цели. В первый же раз комбат весело предупредил новобранцев: «Сегодня вечером в батарее представление. Главное действующее лицо — сержант Сулаквелидзе. Прошу никого не отлучаться, давненько у нас не было потехи!»

Вечером, в свободное время, потеха действительно состоялась. Старшина торжественно вынес из каптерки саперную лопатку и с ухмылкой вручил ее Сулаквелидзе. Пряча черные выпуклые глаза и пощипывая аккуратные усики, тот обреченно шмыгнул носом и направился в дальний угол городка. Батарейцы дружно валили следом. Заброшенный кусок земли оброс высоченной лебедой. Сулаквелидзе скинул гимнастерку и майку, вырубил лебеду, лопаткой отмерил метровый квадрат, поплевал на ладони. Комбат, командиры взводов, старшина — все были здесь.

Комбат сказал: Перед началом представления — слово комсоргу. Пусть он объяснит новеньким ситуацию.

Наводчик третьего орудия ефрейтор Корытков отчеканил, словно прочитал по бумажке:

— Комсомольское собрание батареи постановило — за всякое произнесенное нецензурное слово виновный роет яму объемом в куб и засыпает ее. К этому решению добровольно и на равных правах присоединились командиры и... — комсорг хитровато покосился на старшину. — И остальные! Выполняется постановление неукоснительно, где бы ни произошло нарушение. Вчера провинился сержант Сулаквелидзе, хотя отвел он душу на родном языке. Приступай, кацо!

Железо заскрежетало по кускам битого кирпича. Батарейцы расселись вокруг усердно орудовавшего лопаткой сержанта. Комбат, понаблюдав за работой, задумчиво промолвил:

— По хватке сразу виден земледелец — камни-то он выбирает и в сторону складывает...