Повести и рассказы - [87]

Сказал, а тут реветь хочется. Уцепилась я в его плечи, трясу:

— Говори, как Гриша, что с ним?

Еще ниже согнулся, уставился вбок; потом сжал мне запястье и потащил к дороге. Пылит самосвал, Лешка руку поднял — голосует. Шофер зубоскалит, подковыривает: «Какую девку украл, парень! Ты ее не из бетономешалки спер?» — намекает. на мою спецовку. На железнодорожной станции Лешка сует ему деньги, тот осклабился: «За участие в краже тюряга грозит, а ты трешкой откупаешься».

Отшил его Лешка: даже мизинцем не пошевелил, а зыркнул глазищами — шофера и след простыл.

Зашли мы в станционный буфет, уселись в уголке, пиво пьем. Не узнаю я бывшего главаря вербованных — изменился; раньше взглянешь и видишь, что ты для него — пустота; презирал или злобился, один черт. Отсюда и бесшабашность, и нежелание жить по-людски; сейчас же передо мной усталый, измученный человек, видать, переломился и трепыхается, а крылья-то давненько подрезаны. Ой и нелегко ему со своей бедой... Пожалела я Лешку, погладила его обгорелую щеку, и жутко стало, когда под ладонью рубцы нащупала, но сдержалась, волосы еще взлохматила.

— Лешенька, рассказывай...

Он мотнул головой, словно лаской я боль причинила; щепотку соли на край кружки приладил, цедит пиво и смотрит потерянно, так смотрит, что меня жаром обдало — неужто с Гришей плохо? Догадался Лешка про мои думки, отставил кружку, успокоил.

— Жив-здоров твой разлюбезный, командует. Что с ним приключится? Бродит сумрачный по поселку. Ко мне привязался — учись бульдозер водить! Не отстал... с ним вроде корешей стали. А речи его... лишь о тебе. Так расписывал, что меня завидки бесили — обделенный я, с пацаньев один — замотало, било вперехлест, на душе живого кусочка не отыщешь. Ан нет, разбередил Гришка своей настырностью. К тому же вижу, как он тебя любит, впервой понял, что жизнь моя катилась погано, мимо стольких радостей прошла...

Рванул Лешка ворот рубашки, кадык у него задвигался, будто задыхается и пытается сглотнуть; красные пятна по лицу пошли: сам не свой он.

— С завидок Гришке и повернул мой нрав в другую сторону. Не верил раньше, что можно так любить женщину, не верил, что и она способна. Были у меня... всякие. Одна, помню, девчонка совсем, так убивалась по мне. Надсмеялся я тогда над ней... походя. Жил по закону — хватай, коли в лапы лезет, а самому крошечку подарить жалко. Но ничего, еще не все потеряно. Я частенько тот давний случай припоминаю, ну... вы с Гришей в общежитие завалились. С тех пор ты и маячишь на уме, как под нож кинулась за разлюбезного. Если б кто за меня так... Покоя нет, потому и нашел, может.. полюбил тебя?..

Я путаную речь слушаю — каменеет он, слова тяжелые — язык их еле выворачивает: впервой приходится ему сердечко-то раскрывать. А надежды в глазах — ни капельки! — сообразил, что, кроме Гриши, никто мне не нужен.

— Езжай, — говорит, — плохо ему, и ты маешься, чего гонор выпячивать!

Достал Лешка из кармана билет и положил на стол — один уголок загнулся, а так ничего приметного, бумажка как бумажка. Но чувствую — то межень обозначилась, и решать надо бесповоротно, не век же посередке болтаться...

Завтра заявление на расчет мне подпиши. Расстанемся по-человечьи — ты умный мужик, поймешь, что так лучше. Ночь длинная — кумекай. Теперь уходи, я сейчас белье постираю, подготовлюсь к завтрему. Лишь получу трудовую книжку — ты поможешь! — сразу на станцию... Прощай, Самойлов, и прости меня, что встала на твоем пути.

Земеля

Утреннюю тишь растревожил звонкий голос трубы: будила она солдат, звала к исполнению необходимых обязанностей, и плескалось в медном звуке торжествующее упоение своей властью. Новобранцы тоже услышали ее призыв, повыскакивали из клуба — толпа в гражданской одежде! — с виду они посторонние в строгой симметрии асфальтовых дорожек, четких надписей на щитах, опрятных казарм. Любопытно было им — с чего и как будет начинаться их день...

Умолкла труба, а вместе с ней и команды дневальных в казармах: «Подъем!» Почти сразу из подъездов хлынули раздетые до пояса солдаты.

Прибытие новобранцев поломало обычный распорядок: позабыли служивые на время — пусть короткое, в несколько минут! — что нужно делать зарядку. Со всех концов гарнизона бежали они, ибо это событие — из ряда вон выходящее и означающее кому скорую демобилизацию, а кому и возможность повстречать земляка.

Перемешались обнаженные торсы с пиджачками и ковбойками. Растерянные и неловкие новобранцы тоже искали земляков — всякий знает, что земляк-старослужащий и подскажет, и будет опекать, а в таком случае служить легче.

— Эй, ярославские есть?

— Кто из Горького, а?

— Москвичи, москвичи, подгребай сюда! — влез на лавочку и настойчиво звал долговязый солдат, заглушая мощным басом общую колготу.

Забелин жил в Подмосковье и считал себя москвичом. С десяток новобранцев толпилось у лавочки. Долговязый спрыгнул, обрадованно хохотнул, запрокинув голову:

— Ого-го! Сразу целая футбольная команда! А то я в одиночестве, нет в полку москвичей! В пору по всей дивизии искать... Ладно, для земели мне нужен один. Из Люберец есть кто?